Иллюстрации Гюстава Доре - Кунин Владимир Владимирович (книги бесплатно .txt) 📗
— Нет, почему же?.. — растерялся я. — Из Ленинграда.
Неожиданно я вдруг увидел этого балаганного человечка мечущимся по булыжной мостовой с хоругвями в тонких лапках с рыжими волосиками, с развевающейся на ветру жиденькой соломенной гривкой, истово скликающего окрестный народ на исполнение священного долга перед Господом — на обычный еврейский погром. Дескать, за Веру, Царя и Отечество, братцы!!! За нашу родную Советскую власть, ребятушки! Спасем Россию от врачей-отравителей и всяких-разных инородных космополитов, распявших нашего с вами Христа и пьющих кровь православных младенцев!
Откуда мне явилось такое видение — хрен его знает...
И меня охватило непреодолимое желание засветить этому клоуну между глаз. Да так, чтобы этот клетчатый сучонок влип в стенку и...
Но тут отворилась небольшая дверь, и в толстенном, буквально крепостном, стенном проеме двери появился пожилой грузный человек в рясе, с седеющей непокрытой головой и небольшим серебряным крестом на груди.
На кончике носа у него чудом держались узенькие очки с полукруглыми стеклами. Он посмотрел на меня поверх очков, приветливо улыбнулся, а потом с той же улыбкой мягко спросил у сельского попика и этого мудака в красных носочках, которому я присочинил еще и хоругви:
— Вы не будете возражать, если я слегка нарушу очередность приема и приглашу к себе этого молодого человека? Полагаю, что задержу вас совсем ненадолго.
И, не дожидаясь от них ответа, он жестом пригласил меня в кабинет.
Кабинет был совсем маленьким. Красное дерево александровской и павловской поры, знакомое мне еще с моего детства. Так когда-то из последних папиных сил моя мама с обостренным тщеславием обставила нашу бывшую «барскую» квартиру в довоенном Ленинграде.
От давнего маминого всплеска запоздалого прикосновения к «аристократизму» мне осталось несколько, как мне казалось, жалких, нелепых и ненужных мне стильных мебельных вещиц красного дерева, которые теснились теперь в моей крохотной холостяцкой квартирке в ожидании своего смертного часа на нашей дворовой помойке.
Но в этом небольшом кабинете мебель красного дерева не показалась мне такой уж нелепой. Здесь она не претендовала на некий атрибут «избранности» — а была естественной, функциональной и обжитой: много книг, деловых бумаг, небольшой бронзовый, трехстворчатый, очень красивый складень, несколько современных фотографий в скромных и достойных старых рамочках, два телефона. Один, с наборным диском, — для связи с внешним миром, второй, без диска, — то ли для непосредственной трепотни со Всевышним, то ли для внутреннего пользования.
— Слушаю вас внимательно.
Я сидел в кресле своего детства, опираясь на подлокотники красного дерева со знакомыми теплыми резными завитушками под ладонями.
Такое кресло когда-то до войны стояло в папином кабинете, и мама категорически запрещала мне даже прикасаться к нему! Нужно ли сейчас говорить, что в отсутствие родителей я просто не вылезал из этого кресла?..
Вольфовская Библия тяжко расположилась у меня на коленях, а зеленая велюровая шляпа, казавшаяся такой роскошной в уличной жизни и напрочь потерявшая свою привлекательность здесь, в этом кабинете, не по чину глупо и нагло возлежала на Библии.
— Видите ли, — начал я свою первую, заранее заготовленную фразочку, — сколько я себя помню, наша семья обладала уникальным изданием Библии с иллюстрациями Гюстава Доре...
— Редкостно и очень похвально, — заметил хозяин кабинета с ласковой улыбкой, глядя на меня поверх своих половинчатых очочков.
— Благодарю вас, — со слегка пышноватыми модуляциями в голосе ответил я и даже умудрился, чуть приподнявшись, поклониться из кресла.
Тут же пришлось судорожно ухватить руками и шляпу, и Библию, чтобы они не соскользнули на пол. Мои попытки сыграть «интеллигентного молодого человека из хорошей семьи» почти всегда доставляли мне кучу неудобств! Все-таки одиннадцать лет армии и профессионального спорта (если считать их вместе) вытравить из себя было невероятно трудно...
— Однако обстоятельства сложились таким образом, что последнее время я стал опасаться за сохранность этого редчайшего издания — по роду деятельности мне очень часто приходится подолгу жить вне дома... — скорбно продолжил я.
Это была единственная правда во всей моей предыдущей и последующей тирадах — тренировочные сборы, соревнования, матчевые встречи...
— Поэтому мне захотелось передать эту редчайшую книгу в руки людей, которые, как говорится... в смысле...
Тут внутри меня неожиданно опустилась какая-то заслонка между смыслом дальнейшей фразы и формой ее выражения, и выпутаться из того дерьма, куда я все больше и больше влипал с каждым последующим словом, помог мне негромкий, доброжелательный голос хозяина кабинета:
— Вы позволите мне взглянуть?
— Да, да, конечно!.. — благодарно пробормотал я и тут же запутался в своей дурацкой шляпе, Библии и маминой гобеленовой скатерке. — Вот... Прошу вас!
Я протянул ему Библию, скомкал скатерку, засовывая ее в широкий накладной карман пальто, и поднял шляпу с пола.
— Это уникальное издание Вольфа! С этой книгой я прошел буквально всю свою жизнь... — Я снова вырулил на волну вдохновенного вранья и ловко поплыл к берегу — окончательной цели своего путешествия.
Ах, черт его подери, этого святого генерала! Как превосходно и внимательно он листал эту Библию, как вглядывался в тревожные рисунки Доре, как нежно и заботливо укрывал их охранительным пергаментом и продолжал перелистывать дальше — страницу за страницей.
— Редкость подобного издания, как вы понимаете, говорит сама за себя... — подливал я масла в огонь и уже подумывал — а не запросить ли мне на всякий случай за Библию две триста?
Он наверняка почувствовал, что я человек деловой. Он — тоже. Иначе он не сидел бы в этом кабинете. И я просто обязан дать ему шанс! Я скажу — «две тысячи триста рублей», он сбросит триста, и я получу свои две косых! И все довольны, все в порядке...
— Замечательный экземпляр! — наконец с удовольствием сказал он. — Просто великолепный! Действительно редко можно встретить так удивительно сохранившуюся вольфовскую Библию...
«А может быть, залудить ему — две пятьсот? Получить — две двести, заклеить на выходе эту телефонисточку, переодеть ее вечерком в нормальные шмотки... Ну есть же у нее дома что-нибудь не такое святое и длинное?.. Сводить ее в кабак, в „Европейскую“... Потом ко мне — музычку послушать. И понеслась по проселочной!..» — подумал я, а вслух тихо произнес с отчетливой ноткой трагизма в голосе:
— Когда-то это была наша семейная реликвия. Мы ее очень берегли...
На мгновение мне причудилось, что в глазах этого грузного седоватого генерала-интенданта от Господа Бога за полукруглыми очками промелькнула еле уловимая ирония, но уже в следующую секунду я услышал:
— В нашей библиотеке есть несколько таких же Библий с рисунками Доре, сейчас не помню, кажется, семь или восемь, но по сохранности ни одна из них с вашим экземпляром не идет ни в какое сравнение. Примите мои искренние поздравления.
— Спасибо, — скромненько сказал я и подумал: «Две триста... Нужно помнить, что „жадность фрайера сгубила“!.. Не надо хищничать. И на „Европу“ хватит, и домой что-то нужно будет прихватить... Не под одни же патефонные пластиночки укладывать ее в койку?! Ничего себе у них библиотека!.. Отпад!»
— Я вообще очень люблю вольфовские издания, — тем временем ворковал этот сановный поп и любовно поглаживал мою Библию по темно-красному переплету. — Вы никогда не сталкивались с его же Джоном Милтоном — «Потерянный и возвращенный рай»? Там тоже Гюстав Доре. Пятьдесят гравюр! Фантастически издано... Я был так счастлив, когда мне удалось приобрести эту вещь! А «Божественная комедия» Данте? С тем же Доре...
Я уже сообразил, что нарвался на настоящего книжника. Я только не понимал — насколько простираются его знания и известны ли ему подлинные каталожные цены. Если да, то я просто в заднице!
