Непоправимость волос - Малахов Олег (полная версия книги .TXT) 📗
Мы вышли на балкон, где она курила слабые сигареты, досчитывая часы до окончания смены. Потом она зайдет ко мне и померяет блузку…
Я спрашиваю, могу ли я попросить ее о некоем одолжении.
Ей по душе приличные предложения. Я не преминул случаем поинтересоваться, будет ли предложение заняться сексом на старой скрипящей кровати номера, в который она проводила меня при вселении, достаточно приличным.
— Что же здесь такого неприличного? — поинтересовалась она.
Но на мой вопрос, нравлюсь ли я ей, она, возмутившись, заставила меня поверить в то, что она, будучи замужем, никем, кроме мужа не интересуется.
Соответственно интересовать ее мог слепой секс, если конечно он исполняется мастерски.
Я хотел обнять ее тело, но слегка прикоснулся к плечу. Свежий запах ее одежды и обволакивающий аромат ее трепетного тела. Она соглашается зайти ко мне, когда завершится ее рабочий день, обещает стать моей моделью. Скоро 8. Конец смены.
Я тебя сменю на нее, у нее тоже красивая грудь, узкие розовые брюки облегают ее напряженные ноги. Тело вздрагивает. Я даже не представляю тебя, города, в который ты ринулась вслед за мной. Я не требовал от моей чувственной консьержки напоминаний о тебе и особенностях твоего тела. У меня с ней все получалось. Мы с вожделением поглощались друг другом.
Потом я отдал ей свой билет, кредитку и любимую кепку от солнца. Страна, на землю которой я планировал ступить уже завтра, — жаркая.
Она обещала писать мне откровенные письма. О том, как у нее все сложится.
Унесла ли она с собой часть меня, или часть той страны, в которой остался я. Я создаю ее уникальный портрет. Портрет без лица, лишь со сгорбленной от прощания шеей и словами, переплетающими ее руки. Мимику ее тщетного поиска гостиничных номеров и ключей от них. Ужасаюсь ее бездыханности. И вижу ее в пеленках, описавшуюся, плачущую, с надеждой выплескивающую ручки, чтобы найти маму. Вместо мамы — я, стараюсь ее успокоить. Вижу на кинопленках ее раннего детства. Она — чудесный ребенок, красивый, просто бесподобный, даже плачущий, или стонущий, или испачканный детским пюре, залитый кефиром. Вот она взрослая. Все повторяется. Я опять ее первый поцелуй в ночном метро, ее опаздывающий на свидания спутник среди веселящегося огненного нагромождения зданий, вселяющегося в топь ее кровообращения. Я — румянец на щеках ее, скользких от слюны моих губ и моего языка, овладевающих ими (щеками ее) в любой удобный для этого момент. В ней нет моей желчи. И мелочи нет. И крупных купюр. Есть желание жить. В новостройках. Менять квартиры. Менять пол. В квартирах. Наращивать себе пенис. Вживлять матку. В квартирах. В соре карнавалов. Преображаться и преображать. В ней нет моего алчного пафоса. Я — ее воздушный корабль. Она — мой слепой парикмахер.
— Да, нам бы очень хотелось жить в этой квартире, мы бы с удовольствием сняли ее. Но… для нас слишком дорого. У нас пока нет таких денег. В ближайшее время это не реально. Но мы очень аккуратные. С нами у вас не будет проблем. У нас есть идентификационные карты практически всех муниципальных органов мира, и нас принимают практически во всех странах с удовольствием. Иногда мы жили на острове расового безразличия — ну вы догадывается, что я имею в виду — и нашим хозяевам даже присудили премию, они не хотели нас отпускать, и мы к ним так привыкли. Может быть, и вам мы будем полезны.
После чего строгое лицо хозяйки выразило понимание. Ключи оказались в наших жаждущих руках.
Мы начинали жить другой жизнью, более походящей на уравновешенную семейность.
Несметное количество раз я жалел о своей женитьбе. По сути виселица мне была сооружена самим собой. Я сам искал дерево, рубил его, пилил, обрабатывал доски и водружал столп, приколачивал крестовину, примерял веревки, сколачивал эшафот.
Теперь сидя здесь, в размагниченном пространстве своего подытоживаемого «я», я содрогаюсь от бессмысленности его утраты.
Баллада о теле ее и душе… Нужно же мне было рассмотреть в ней свое воображаемое счастье. И я упивался ее пространственностью. Утопал в ее праздной загадочности. Возникал прозрачно. Говорил празднично. Горевал о том, что теряю ее, когда засыпал сам, холодный вдали от нее. Но ждал одиночества, когда она впивалась в мою восторженность, выпивала любвеобильность мою. Вылюбливала меня, как могла. Выжимала из меня самое дорогое и невосстановимое. Отбирала. А я дарил, спешил дарить, посылал все к черту. Отдавался ей. Умудрялся день ее превратить в неделю. И забывал, и обрекал на тщетный поиск открытости моей и восприимчивости моей стихийность слов. Растаптывал слова с наслаждением ее же ногами, целуемыми моими губами. Был я, я был… мА-маленьким ребенком. Ребеночком. Ее. Слушался… выслуживался. Вслушивался, лужу в океан превращал. Мир на пальчиках ее вращал, хрупких пальчиках, лепестках моей девочки-цветка. Как было все прекрасно. Даже геополитика ее тела была плагиатом вселенной.
Я стоял на балконе, пил какое-то странное кислое вино, которое приносила нам хозяйка, и к которому как-то привык. Я видел, как она уже одевалась и красила губы. Уже видел, как она стояла у дверей, ища ключи, как, не оборачиваясь ко мне, слегка взмахнула рукой, прощаясь. Открывала дверь потом, захлопывала ее и спускалась по лестнице, постукивая каблуками о камень лестницы. Я стоял открытый всем глазам на балконе, на высоте полета маленькой птички. Почему-то мне уже не хотелось бросить бокал с вином вниз на голову той, что выходит из дома, сейчас, попрощавшейся со мной. Когда время становится жестоким, хочется сдаться, сдать позиции, унестись неведомо куда. Перевернуть мир. А что, если я бы взял ее на руки и прыгнул вместе с ней с высоты полета маленькой птички. Мы с ней настолько идентичны, что смогли бы показаться единым целым в полете (если бы мы улетели). А скоро небо превратиться в страх перед смертью. Тогда я забуду о том, о чем думаю сейчас.
You say «whatever». I follow your way. I'm getting down whenever you slip away. You are my majesty, my destiny, dark parent. No one resembles all what you had drawn few years ago when you just realised how typical it was.
Набери мне воду в бассейн, а лучше наплачь туда своих слез, их вкус мне будет напоминать нашу Адриатическую весну.
Мы получили карт-бланш. В алмазах наших глаз можно было найти готовность раскрыть гнойники общественного устройства планеты. Где нарыв? Везде! Мне надоела политика. Война за мир. Мирные переговоры. Сплетни. Черный PR.
Мне нравится моя латиноамериканская любовница, темненькая и соблазнительная, с родинкой на щечке, с улыбкой, раздевающей меня. В чувствах приятнее теряться, блуждать среди них, тонуть в их чистоте.
Накануне гранжа я познакомился с необычным человеком в сером городе. У меня белая рубашка, голубой галстук с кубическим рисунком. Из его наушников доносились звуки песни Honey Power, а я в тот самый день узнал о существовании MBV. Я знал, куда он идет, догадывался, но не хотел показаться следящим за ним, обогнав его и пойдя впереди, а направлялся я туда же. Я бы мог прикоснуться к нему, он бы молча и монотонно взглянул на меня, ничего не говоря, просто бы стал идти со мной в ногу. Там, куда мы шли, мы пили бы вместе вино. Его кассета была бы всунута в магнитофон, и всем было бы и грустно, и весело. Но каждый бы, составляя, казалось бы, единую группу единомышленников, думал бы большей частью о чем-то необъяснимом и постоянном, упивался бы размышлениями о своем собственном положении во вселенной. Когда мы были там, было интересно говорить, обсуждать, делиться. Мы были целостностью, всем, но тем не менее ощущали свою разобщенность и упадочность желания быть вместе, единством, ощущающим свою раздробленность, единым ощущением разложения. С человеком, с которым я познакомился впоследствии, буквально вися на балконе с бутылкой вина в руке, было связано несколько историй в моей жизни.
Остальной мир ел тигровых креветок, пользовался парковками в европейских городах за 2,5 евро в час, пил кофе с булочками утром, а вечером он гнал машины к себе в вотчину. Заправлялся на BP.
