Какое надувательство! - Коу Джонатан (мир бесплатных книг txt) 📗

— Он-то и вышел на вас, и вы занялись делом Уиншоу, так?

— Ну, с чего бы тут лучше начать? — Мы пережидали красный свет на перекрестке, и Финдлей, судя по всему, погрузился в глубокую задумчивость. К счастью, сердитый гудок позади вырвал его из грез. — Теперь кажется, что все это было так давно. Я представил себя почти молодым человеком. Как нелепо. А ведь мне тогда уже было под шестьдесят. Думал о пенсии. Планировал длинные солнечные дни загулов в Турции, или Марокко, или еще где-нибудь. И посмотрите, что стало с этими мечтами… На юг дальше Лондона я так и не выбрался. Ну да ладно. Итак, предприятие мое довольно неплохо зарекомендовало себя в Скарборо, все затикало, начали поступать деньги. Горизонт, как обычно, омрачало лишь одно облачко — склонность местной полиции набрасываться на меня всякий раз, когда я пускался в свои невинные шалости. На этом фронте дела обстояли из рук вон плохо, если вдуматься, ибо несколько лет до того я пользовался благами взаимовыгодных отношений с неким сержантом сыскной полиции, которого прискорбным образом только что перевели на северо-запад. Какой он был красавчик, кажется, Гербертом звали. Шесть футов пять дюймов ростом, сплошные мускулы, а попа — зрелый персик… — Финдлей вздохнул и мгновенно умолк. — Простите, я, кажется, отвлекся. О чем я?

— Предприятие затикало.

— Именно. И вот как-то днем… где-то в начале 1961 года… у меня объявился этот самый адвокат, Праудфут. Как только он упомянул имя Табиты Уиншоу, я понял, что мне подвалило нечто необычайное. Видите ли, об Уиншоу знали все, равно как и об их сумасшедшей сестрице. Истории об этом семействе стали неотъемлемой частью местной мифологии. И вот передо мной — неопрятный и довольно отталкивающий тип (мои дальнейшие отношения с ним, признаюсь с удовольствием, были сведены к абсолютному минимуму), и он вручает мне записку от этой женщины. Похоже, слухи о моей репутации достигли ее, и теперь она предлагает мне работу. На первый взгляд — довольно несложную и безобидную. Простите, вы боитесь щекотки?

— Немного, — ответил я. — А кроме того, когда едете по дороге, руки лучше держать на руле.

— Разумеется, вы совершенно правы. Итак, вам, я думаю, известно, что, когда сбили самолет Годфри, внутри он был не один. С ним летел второй пилот. И Табита, очевидно, над этим много размышляла и пришла к выводу, что необходимо отыскать родных этого несчастного и каким-то образом финансово компенсировать им потерю. Нечто вроде покаяния, как она это рассматривала, за предательство, совершенное ее братом. И моя работа состояла в том, чтобы их найти.

— Что вы и сделали?

— В те дни, Майкл, я достиг расцвета своих сил. Умственных и физических. Такая задача не представляла никакого труда для человека с моим опытом и способностями — ее выполнение заняло лишь несколько дней. Но я пошел несколько дальше, и мне удалось представить Табите гораздо больше того, на что она рассчитывала. Я нашел самого этого человека.

Я в изумлении вытаращился на него:

— Вы имеете в виду — второго пилота?

— О да. Я обнаружил его живым и здоровым, в Биркенхеде. Его история завораживала. Звали его Фаррингдон. Джон Фаррингдон. Именно этого человека Лоренс Уиншоу забил до смерти палкой для чесания спины, что было столь красочно описано в вашем манускрипте.

Чтобы это переварить, мне потребовалось несколько секунд.

— Но как же он выжил в катастрофе?

— В последний момент выбросился с парашютом.

— Значит ли это… означало ли это, что и Годфри остался жив?

— Прискорбно, но нет. Одно время я питал некоторые надежды. С моей стороны это был бы невообразимый успех, разумеется. Но мистер Фаррингдон на сей счет был совершенно убежден. Он своими глазами видел тело Годфри, охваченное языками пламени.

— Как же вам удалось отыскать этого человека?

— Ну, его, похоже, захватили в плен немцы, и остаток войны он провел в лагере. Когда все закончилось, вернулся домой, страстно желая воссоединиться с семьей, и тут обнаружил, что его считают погибшим. Мать, не пережив известия о его гибели, скончалась через неделю после получения похоронки, а спустя чуть больше года отец женился вторично. Поэтому он не смог заставить себя объявиться. Столько горя — и все попусту… Он помалкивал, переехал в другой город, взял себе фамилию Фаррингдон, после чего началось долгое, одинокое и беспокойное существование. Он пытался заново построить жизнь на руинах. В свою историю он посвятил всего одного члена семьи — дальнего кузена, — когда потребовалось получить какие-то личные документы; именно этот человек и навел меня на его след. То есть прямо он так ничего и не сказал, но я уверен — ему хотелось дать мне понять, и пары тщательно продуманных намеков мне хватило, чтобы отправиться в Германию и выйти на след. — Финдлей снова вздохнул. — Ах, то было счастливое время. Табита оплачивала все мои расходы. В долине Рейна бушевала весна. Я свел знакомство — слишком краткое — с пастухом по имени Фриц, воплощением красоты, медной от свежих поцелуев солнца немецких Альп. С тех пор я падок до всех, кто носит lederhosen [77] .

Мы уже доехали до Ислингтона, и он свернул в переулок

— Вы должны извинить старика за глупые воспоминания, Майкл. Лучшие годы моей жизни уже миновали. Осталась только память о них. — Финдлей остановил машину футах в двух от бордюра — задний бампер торчал в опасной близости от проезжей части. — Ну вот и приехали.

Мы стояли у небольшого дома с террасой в одном из самых немодных ислингтонских переулков. Финдлей повел меня внутрь по нескольким лестничным пролетам без ковровых дорожек. Так мы дошли до чердака, где он распахнул дверь в комнату, при виде которой я от изумления непроизвольно выдохнул — точная копия квартиры, описанной Конан Дойлем в «Знаке четырех», когда Шерлок Холмс впервые встречается с загадочным Тадеушем Шолто. Роскошные блестящие драпировки по стенам, местами стянутые кольцами, открывали взору то картину в пышной раме, то восточную вазу. Ковер янтарных и черных тонов — толстый и пушистый; в нем, как в моховой подстилке, приятно тонула нога. На ковер были косо брошены две большие тигровые шкуры, что подчеркивало восточную роскошь, а на циновке в углу стоял кальян. В довершение картины с потолка на почти невидимом золотом шнуре свисала лампадка в виде серебряной голубки — она горела, наполняя комнату тонким ароматом.