Жатва дьявола - Виалар Поль (книги хорошего качества txt) 📗
— Правду вы говорите, дядя Альбер. Люди маятся столько же, собирают урожая больше, но и расходов у них гораздо больше. Да еще хозяйка в доме все ворчит, жалуется, что мужа никогда не видит, с тех пор как он завел себе машины; то он на выставках — смотрит новые машины, то он у механика, который чинит ему машины; хозяйка горюет, что он и не ест вовремя, с тех пор как ему не надо заботиться о лошадях, вовремя их напоить да корму задать; жалуется, что, с тех пор как она не продает больше телят, ей приходится больше коров держать и самой доить их, так как работницы теперь у нее уже нет. А про молодежь вот что скажу: если она не такая, как мы с братом, если нет у нее желания жить на своей земле и добиваться чего-то на ней своим трудом, такого неискоренимого желания, что его не вырвать из души, то все ребята уходят в город, и мать жалуется, что только тогда и видит их, когда им понадобятся свежие яйца, сливочное масло или цыплята. Но ничего не поделаешь — такие уж времена пришли, и надо с ними считаться. Вы подумайте об этом, дядя Альбер.
Но Альбер не думал и не хотел об этом думать: он отвергал свою эпоху, вот и все! Он только пожимал плечами, презирая все эти перемены. Нет, его не заставишь отступить от того, что всегда делал его отец, что делал и он сам, и сестра его Адель всю свою жизнь. У него хорошее земельное владение, и он всегда справится с трудностями, как он полагал. Доходу будет меньше, чем у какого-нибудь Альсида? Ну и что? Не беда! Как бы то ни было, ему с женой на жизнь хватит, тем более что они бездетны. А когда придет смерть, то после него хоть потоп!
Но пока что ему все труднее становилось управляться со своей казной, и поэтому он находился в непрестанном раздражении. Из-за всех этих займов, которые приходилось заключать, чтобы оплачивать несусветно дорогую рабочую силу, он всегда был «без покрытия», едва успевал «обернуться». Нет, входила в силу какая-то новая экономика, и он не желал подчиниться ей, — слишком это дорого ему стоило.
Как чувствовалось теперь, что в доме нет Адель! Леону он не мог рассчитать, — во-первых, она уже очень долго служила у них, а главное, Жильберту теперь, казалось, совсем не интересовало, что делается на ферме: каждое утро она отправлялась с молитвенником в руке в Монтенвиль, возвращалась поздно, так что не успевала заняться хозяйством, да и часть дня тоже проводила в церкви — то молилась, стоя на коленях, перед главным алтарем, то повторяла с другими богомолками катехизис, то беседовала со священником, ведь ему-то не надо было возделывать землю. Так время и шло, но ничего не шло на лад. Конечно, хозяйство велось, — никуда не денешься! А сколько оно стоило забот и тяжелой тревоги! Однако с этим, да и со всем прочим, пришлось примириться и жить по виду в богатстве, хотя его уже и не было.
Фернан исчез окончательно: не надо было опасаться, что он когда-нибудь появится. Он поселился в Шартре и бросил работу, а деньги свои, вернее, деньги Адель, вложил в какое-то дело. Он ушел из жизни Женетов и унес с собою прошлое — так, по крайней мере, думал Альбер, когда смотрел на Жильберту и радовался, что она теперь и не намекает на ту сцену, которая произошла когда-то. Теперь можно было брести потихоньку к смерти — больше уж ничего не оставалось ждать. Но каковы бы ни были трудности, Альбер, обходя свои поля, думал, что ему повезло в жизни. Да, да, — он достиг всего, о чем так мечтал его отец, он стал богатым, уважаемым человеком, и хоть ему всегда нужны деньги, чтобы платить за многое и многое, ему не отказывают в кредите, потому что все эти оставшиеся у него гектары земли поистине служат «обеспечением». И от таких мыслей он становился бодрее, они были целительным бальзамом для сердца: земля все-таки остается землей, и пока она есть у тебя…
Один за другим протекали дни, к счастью для Альбера, заполненные трудом. Каждый день приносил свои заботы, а иногда и удовлетворение, — еще бывало и это. Правда, случалось, что заболевал скот, приходилось звать ветеринара, бывал недород — поля не давали того, что ждали от них. Но все же было чудо пшеницы, поднявшейся высоко, чудо ячменя с шестигранным колосом, чудо дружных зеленей озимых хлебов, сулящих богатый урожай, чудо свеклы, когда она растет на хорошо унавоженном поле и становится все больше, словно разбухает, словно вобрала в себя всю воду из земли, — и тогда уж не жалко, что столько трудов ты положил на нее; ведь тут была и бороньба, а после того, как посеяли семена, прикатка, чтобы задержать влагу вокруг семени; надо было обработать междурядья, а когда развернется четвертый листок, проредить всходы, чтобы в ряду было приблизительно по четыре растения на метр. А ведь верно говорил когда-то старик Женет и завещал своему сыну помнить мудрое правило: «У свеклы листьев не обрывай — ей нутро не вырывай».
Да, были радости, и вдруг пришел страх.
Жильберта перестала ходить в церковь, — стало быть, занемогла. Сначала она говорила, что остается дома, потому что Монтенвиль далеко, и все сидела в кресле, поставленном у окошка, — поднимется изредка, сделает что-нибудь по хозяйству и тотчас опять плетется к креслу. Потом она стала время от времени ложиться на кровать, потому что так она лучше чувствовала себя. «Все жилочки отдыхают», — говорила она. Пришел священник навестить ее; Альбер, вернувшись с поля, застал его в доме и с безотчетной почтительностью проводил его до ворот; прощаясь, священник сказал:
— Плохо выглядит ваша супруга, очевидно, утомляется.
Альбер согласился с этим. Но что ж поделаешь? Годы уж немолодые.
— Нет, думаю, не в этом дело, — ответил священник. — На вашем месте я позвал бы врача.
Врача? Зачем? Жильберту не лихорадило и не было у ней никаких болей, она только жаловалась на усталость. Для чего ж доктора-то звать? Альбер имел зуб против него, с того уже далекого дня, когда он вместе с Люсьенной привез к нему маленького Гюстава. Доктор осмотрел мальчика, прописал лекарство, получил деньги за консультацию, и тогда Альбер, на свою беду, попросил: «Доктор, если вам не трудно, взгляните на мою руку, как-то ослабело у меня запястье». Доктор потискал ему руку и сказал: «Бинтуйте запястье несколько дней». И тут же сказал: «Плата — как за обычную консультацию». Нет, Альбер совсем не доверял этому доктору. Ну, что он может сделать? Пропишет Жильберте что-нибудь подкрепляющее силы. А разве без его предписаний нельзя обойтись? Можно покупать, например, для нее мягкий сочный бифштекс или даже рубленый говяжий фарш. Но священник добавил:
— Может быть, у вашей супруги какая-нибудь скрытая болезнь.
Скрытая болезнь? А ведь, правда, есть такие болезни, что исподтишка подтачивают человека. Но что с Жильбертой? Чахотки не может быть, в ее годы уже не болеют чахоткой — так Альбер, по крайней мере, слышал. Бывает еще рак, но Жильберта не жаловалась, что у нее где-нибудь болит; есть еще какие-то другие болезни, названия которых и не знаешь, но почему они заведутся у нее? Пришлось все-таки последовать совету священника, иначе на что это было бы похоже?
Приехал доктор и долго осматривал Жильберту; она выслала на это время мужа из спальни, ей неловко было показываться перед ним обнаженной. Когда доктор вышел в большую комнату, а Жильберта осталась в спальне, на своей постели, Альбер спросил, что с ней.
— Ну вот, — ответил доктор, — совершенно ясно, что она на ногах не держится. Прежде всего можно предполагать анемию.
— Что же надо делать?
— Уколы. Могу взять это на себя. Весь курс.
— Сколько уколов?
— Тридцать… может быть, сорок. По одному уколу в день.
— И много это будет стоить?
— Всякий раз за визит… и за укол.
Альбер с подозрением посмотрел на него. Он не верил, что эти уколы необходимы. Лекари смотрят на крестьян, как на дойных коров, вот и все. Он чуть было не сказал доктору прямо в лицо, что нехорошо насмехаться над людьми, но подумал о священнике, о пересудах в деревне.
— Ладно, — сказал он. — Когда начнете?
