Евангелие от Иисуса - Сарамаго Жозе (книга жизни TXT) 📗
Дом сгорел, а память осталась. Больше о возвращений Марии в Вифанию они разговоров не вели, и этот берег моря стал для них целым миром.
В народе — и весьма вероятно, не в одном народе, а во всех, какие есть на свете, поскольку речь идет о зле всеобщем и вселенском — говорят, что беды под ногами растут. Родилось же речение это, надо думать, у народа, крепко связанного с землей и потому поскальзывающегося, оступающегося, спотыкающегося и хорошо хоть не до смерти расшибающегося. Затем, в силу вышеупомянутых уже свойств всемирности и всеобщности, разойдясь по белу свету, из приметы сделавшись универсальным законом, это присловье, полагаем все же, не сразу и с трудом прижилось у народов, живущих у моря и морем кормящихся, у рыбаков и мореходов, которые знают, какие бездонные бездны, вспученные пучины пролегли от ступней до, так сказать, грунта, как знают и то, что беды не под ногами растут, а падают с неба и зовутся шквалами и ураганами, и это по их милости вздымаются волны и накатывают валы, разражаются бури и рождаются шторма, в клочья рвутся паруса и ломаются мачты, и идет ко дну утлое суденышко, и, по правде говоря, гибнет морской народ в буквальном смысле между небом и землей — до неба рукой не достанешь, землю ногой не нащупать. Галилейское море — по большей части кроткое, тихое и умеренное, да и вообще — не море это, а озеро, но приходит день, когда и в нем неистово взыгрывает стихия, и тогда уж спасайся кто может, и порою спастись могут не все. К тому мы и ведем наше повествование, но прежде надо вернуться к Иисусу из Назарета и к томящим его печалям, доказующим, что сердце человеческое счастливо не бывает никогда, так что простое и честное исполнение своего долга не приносит того удовлетворения, о котором толкуют нам те, кто такой малостью довольствуется. Действительно, можно с полным основанием сказать, что благодаря постоянным перемещениям Иисуса от верховий до низовий Иордана никто по всему западному берегу больше не голодает, не бедствует, и воцарившееся там изобилие распространило свое благодетельное влияние даже на тех, кто к рыбной ловле отношения не имеет, ибо избыток рыбы сбил цены, и люди могут тратить на еду денег все меньше и меньше. Не скроем, однако, что предпринимались попытки удержать цены на рыбу на относительно высоком уровне, для чего часть улова выбросить обратно в море, однако Иисус, от которого в конечном счете зависело, полными будут вытянуты сети или же пустыми, пригрозил, что уйдет в иные края, и хитроумным нарушителям корпоративной этики пришлось просить у него прощения и от затеи своей пока отказаться, а там видно будет. Так или иначе, у всех здешних людей есть основания чувствовать себя счастливыми — у всех, кроме Иисуса. Он думает, что это не жизнь — вверх да вниз, отчаливать да приставать к берегу, каждый день произносить одни и те же слова, делать одни и те же движения, и еще думает, что если Господь даровал ему чудесное свойство приманивать рыбу в сети, то неужто тому же Господу до тех самых пор, пока не придет срок исполнить обещанное и призвать его на службу себе, угодно, чтобы так уныло и однообразно влачились дни его? А в том, что Господь — с ним, не сомневался Иисус ни минуты, поскольку рыба послушно шла в сети по его слову, и это обстоятельство, благодаря неизбежному движению мысли от частного к общему, подробно останавливаться на описании такового движения, именуемого по-ученому дедукцией, мы считаем излишним, в конце концов заставило его спросить себя, а не пожелает ли Господь предоставить ему и иные чудесные дарования — не навсегда, разумеется, расставшись с ними, а, так сказать, ссудив их под тем непременным условием, что он, Иисус, не употребит их во зло, а извлечет из них пользу и распорядится ими с толком, и пользу и толк Иисус мог гарантировать, имея в виду хотя бы ту работу, которой был занят постоянно, не прозревая пока ничего иного. Узнать это будет нетрудно — довольно лишь предпринять некий опыт, и, если удастся он, станет очевидно, что Господь расположен одарить его своими милостями, если же нет — то нет. Оставалось решить только один предварительный вопрос — а именно вопрос выбора. Не имея возможности напрямую осведомиться у Господа, Иисус должен был на свой страх и риск избрать из возможных проявлений могущества такое, что одновременно было бы и не слишком трудно осуществить, и не слишком бы бросалось в глаза, и однако же не прошло бы уж совсем не замеченным теми, кого он собирался облагодетельствовать, ибо в сем последнем случае воспоследовал бы ущерб славе Господа, чего допустить никак нельзя. И все же Иисус не решился — страшно стало, что Господь посмеется над ним и его унизит, как унизил в пустыне, и до сих пор Иисус корчился от стыда, вспоминая, как в первый раз сказал он: Вот сюда бросайте невод — а невод пришел пустым.
Мысли эти занимали его до такой степени, что однажды ночью ему приснилось, будто кто-то шепчет ему на ухо:
Не бойся, помни, что ты нужен Господу, — но, проснувшись, он вновь предался сомнениям, ибо советчиком этим мог оказаться и один из многочисленных ангелов, разносящих послания с небес, но ведь мог быть и кто-то из неисчислимого легиона бесов, исполняющих повеления Сатаны, а лежавшая рядом Магдалина, казалось, крепко спала, так что совет от нее исходить не мог, и это предположение Иисус от себя сразу же отогнал. Так, а вернее никак, все оно и шло, пока в один прекрасный день, не дававший решительно никаких признаков того, что будет чем-либо отличен от всех прочих, не вышел Иисус в море, чтобы сотворить ставшее уже привычным чудо. Погода портилась, низкие тучи, нависая, грозили пролиться дождем, но из-за такой малости рыбак на берегу не останется, ибо не из одних удовольствий и ясных дней состоит жизнь человеческая. Случилось так, что в этот раз плыл он на лодке Симона и Андрея — тех самых братьев, что стали свидетелями первого его чуда, а следом, в расчете на то, что, держась поблизости, сумеют, хоть и не в полной мере, воспользоваться чудодействием и перехватить часть улова, вели свой баркас Иаков и Иоанн, сыновья Зеведеевы. Сильный ветер быстро отогнал обе лодки на середину озера, и там рыбаки убрали паруса и разобрали сети, готовясь закинуть их туда, куда укажет Иисус. Вот тут-то и пришла беда — не под ногами выросла, а приняла обличье шторма, налетевшего с небес внезапно и без всякого предупреждения, если не считать хмурое, затянутое тучами небо, и, словно в настоящем море, выше мачт вздымавшего гонимые обезумевшим ветром валы, как ореховые скорлупки швырявшего и бросавшего лодки, которые руля не слушались и никак не могли противостоять яростному натиску разбушевавшейся стихии. Люди на берегу — жены, матери, сестры, даже тещи из тех, что помягче нравом, — увидав, какой опасности подвергаются несчастные рыбаки, оказавшиеся без защиты, подняли крик разноголосый и столь отчаянный, что непонятно, как не достиг он небес: Сын мой! Муж мой! Брат мой! Зять мой! Будь ты проклято, море! — а малые дети, говорить не умевшие, добавляли к хору стенаний свой плач. Мария Магдалина тоже была на берегу и шептала: Иисус, Иисус — но не из страха за своего возлюбленного, ибо знала, что ему-то Господь припас что-нибудь почище заурядного шторма, который унесет жизни скольких-то там рыбаков, нет, шептала она это имя, словно надеясь, что он сумеет как-то помочь этим бедолагам, а те, похоже, свое уж отплавали. А сам Иисус, видя вокруг себя смятение и ужас, видя, что волны перехлестывают через борта, заполняя баркасы водой, что мачты сломаны и паруса сорваны, а дождь хлещет с таким остервенением, что его одного хватило бы, чтобы потопить даже императорскую галеру, так вот, видя все это, он сказал себе:
Несправедливо будет, если спутники мои погибнут, а я останусь жив, тем более что Господь укорит меня: Ты мог бы спасти их, но не спас, мало тебе, значит, отца?! — и, от мучительного этого воспоминания вскочив на ноги, словно под ними была твердая земля, а не ходуном ходящая палуба, он запретил ветру и сказал морю:
Уймись! Стихни! — и не успели прозвучать эти слова, как унялся шторм, улегся ветер, рассеялись тучи и солнце на небе воссияло вечной славой, как, по крайней мере, кажется и всегда будет казаться тем, чей век короче, чем у него. Невозможно передать, какое ликование началось на баркасах и на берегу, — поцелуи, объятия, слезы радости, — и если тут не понимали, отчего это так вдруг окончилось ненастье, то там во второй раз родившиеся люди вообще не думали ни о чем, кроме своего чудесного спасения, и если даже прозвучало слово «чудо», то в эти первые мгновения никому дела не было, кто же сотворил его. Но вот воцарилось молчание, другие лодки окружили баркас Симона и Андрея, и рыбаки вспомнили, как, перекрывая вой ветра и гром, раздался голос: Уймись! Стихни! — этого человека, по слову которого рыба шла прямо в сети, по воле которого они не пошли на корм рыбам. Иисус присел на банку, понурился, испытывая сложное, смутное чувство — словно одолел подъем, оказался на вершине самой высокой горы и знал, что теперь его ждет неизбежная печаль спуска. Но теперь, плотно окружив его, люди ждали его слова: недостаточно было унять бурю, смирить ветер, утишить волну — теперь надо объяснить, как он, простой человек, сын галилейского плотника, сумел сделать это, когда сам Бог, отступясь, ждал, что смерть вот-вот заключит их в ледяные свои объятия. Тогда Иисус поднялся и сказал: То, что вы видели, не мною сделано, не я отогнал бурю, а Господь, говоривший моими устами, избравший язык мой своим орудием, как в древности говорил устами пророков, помните? Сказал Симон: Господь, наславший бурю, мог и отогнать ее прочь, а мы бы лишь повторяли: Господь принес, Господь унес, но по твоему слову, твоей волей возвращена нам жизнь, с которой мы в глазах Господа готовы уж были расстаться. Еще раз говорю тебе: не я сделал это, а Господь.
