Оракул петербургский. Книга 2 - Федоров Алексей Григорьевич (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
Скульптурную группу "Хлеб" можно было воспринимать, как апофеоз лесбийской страсти. Левая партнерша с наглым, чисто мужским, блядским выражением глаз. А правая паскудница скромно прятала очи, как бы демонстрируя готовность выполнять роль сексуальной послушницы. Хлеб же обе проказницы взметнули себе на плечи, готовя его в качестве постилки под голову. Но, говоря по чести, хлеб здесь вообще не при чем, мясо в таких делах намного полезнее. По ходу комментария, Муза рассказала подруге старый медицинский анекдотец – надо же было расширять фольклорный ареал Сабрины. К врачу Щеглову явилась пациентка с жалобой на мужа – увядает дескать мужчина не по дням, а по часам! Скучно жить с ним стало. Врач уточняет: чем кормите страдальца? Жена отвечает: "Утром – картофельный кисель, в обед – картошка в мундирах, на ужин – картофельные аладушки". "Ну!.. – скорбно потянул Щегол. – От крахмала только воротнички стоят, но не пенис"! Приговор был простым, но категоричным: "Мужика необходимо кормить мясом"!
Муза листала иллюстрации скульптурного творчества корифеев советских изящных искусств и все больше и больше убеждалась в справедливости другой сергеевской гипотезы: на чистые русские фамилии плохо наслаивается татарская лексика, проще говоря, – матершина не рифмуется с такими фамилиями, как Федоров, Иванов, Сергеев, Петров и так далее. А вот с фамилиями и именами иноверцев рифма уживается охотнее. К примеру: "Шуняк – мудак, Калабутин – жопутин" и так далее. Бывают и другие параллели: "Атаян – интриган, Какан – хулиган" и так далее.
– Сабринок, ты же понимаешь, – продолжала Муза, отчаянно жестикулируя и сверкая своими глазастыми агатами, – что Сергеев не был бы Сергеевым, если бы на последок не подарил аспирантам, народу свой какой-нибудь легендарный стих, выходящий, безусловно, за рамки приличия. И вот аудитория затаила дыхание в ожидании восторга пошлости. В аудитории вершилась комедия на типичный, пьяный, российский манер: вещал профессор, воспринимали аспиранты – будущие столпы отечественной науки. Аудитория была полностью медицинская, а значит искушенная и развращенная. Занятия же в аспирантуре при клинических кафедрах, вообще, расковывают медика до бесконечности, границы которой не определяются даже математически. Я попробую привести тебе по памяти, так называемый, Сонет вульгарно-эпический.
– Сабринок, твой благоверный был, безусловно, артистом – ему, почти как воздух, требовались аплодисменты, особенно тогда, когда он пребывал в нетрезвом состоянии. Он их и получил с перебором на той лекции. Подозреваю, что и от раскованных поклонниц, "не знающих ни страха, ни упрека", у него не было отбоя: "Ничто жизненное нам не чуждо"! Но затем Сергеев был вызван в ректорат института, где его и ознакомили с творчеством администраторов-моралистов. Как не хлопай глазами, не мычи междометия, но пришлось "растлителю молодых душ" расписаться в приказе о вынесении строгого выговора за нарушение педагогической этики.
– Вот, так-то, Сабринок, – продолжала зловредная Муза, – бичевали твоего анархиста, актера-неудачника. Так стоит ли, милая, удивляться каким-то там подтвержденным или неподтвержденным половым связям великого комика-трагика. Любой театр мира с радостью распахнул бы перед ним двери своих грим-уборных!, но вот решились бы они выпустить его на сцену – вопрос сложный.
На этой пафосной ноте Муза остановилась, – пора было контролировать результаты отвлекающей и рациональной психотерапии. Требовалось включение маленьких тестов. Муза улавливала положительные изменения у подруги: не было слез на кончике носа, исчезли нотки дребезжащего негодования в голосе, взгляд помягчел и погрустнел, выдавил из себя категоричность. Но еще рано было праздновать полную победу. Это подтвердил следующий вопрос Сабрины:
– Музочка, в унисон тебе подам голос: роясь в архиве Сергеева все время натыкаюсь на свидетельства блудливости. Вот, хотя бы следующий стишок:
– Музочка, пойми меня правильно – он не должен был, не имел никакого права писать такие стихи другой женщине. Эти стихи только для меня, если он, конечно, не врал, говоря мне о своей любви!
Муза задумалась: необходимо было выкручиваться. Этот поэт-повеса наследил словом предостаточно и ушел с миром не весть куда, но спасать-то придется мать его наследника. Муза поняла, что без обходных и отвлекающих маневров не обойтись:
– Ты знаешь, Сабринок, как-то Сергеев говорил, что даже грамотность россиянина есть свидетельство чистоты генофонда. Но если у него весомым является иная языковая загрузка, подкрепленная, естественно, генетически, то такой человек хуже воспринимает и усваивает грамматику русского языка. Язык, говорил он, – это тоже тест. Русский язык особый, его можно использовать, как диагностикум на специфический вариант умственной отсталости или педагогической запущенности. Ты не спеши воспринимать стихи Сергеева душой эмоциональной женщины, ты попробуй вникнуть в них, как филолог и генетик одновременно.
