Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена (читать книги без регистрации TXT, FB2) 📗

Константиниди нет и теперь здесь, в этой огромной кухне, где собрались все и каждый, кому хоть сколько-нибудь дорог Гумилёв. А вечно крутившегося вокруг поэта его ученика нет.

Константиниди Антон, поэт, ни разу не читал своих новых стихов на поэтическом семинаре. Только что-то старое, странным образом забывая строчки и слова – Анне несколько раз приходилось ему подсказывать…

Константиниди Николай погиб при взрыве корабля, плывущего из Балаклавы во Францию…

Константиниди Николай застрелил Савву. И Антипа Второго, когда тот волчьими зубами впился ему в руку – следы от зубов были отчетливо видны в тот день, когда всплыли трупы, и они с девочками второй раз остались на берегу.

Константиниди Антон здесь, в ДИСКе, ни разу не протянул ей руку. При первой же встрече поспешно спрятал правую руку в карман, а после третий месяц ходит с повязкой – любое растяжение, любой перелом должны уже давно зажить, но повязка всё еще на кисти его правой руки.

Анна всегда путала братьев, только флотская форма Николая помогала их различать. Мать Константиниди Аглая Сергеевна, по его словам, уехала. Опознать, кто из сыновей Николай, а кто Антон, не может.

Этот Константиниди – не Антон… Это Николай. Деникинский офицер. Втянувший профессора географии Таганцева и поэта Гумилёва в свой заговор. И вышедший сухим из воды.

Знает об этом только она, Анна. И что теперь делать?

Рассказать все властям – выдать Константиниди. А если это ни в чем не виновный Антон, и его арестуют и могут расстрелять? И чем она тогда лучше Николая? Но если это Николай? Если он выжил и каким-то образом выдал смерть брата за свою и теперь под видом Антона подвел Гумилёва под расстрельную статью? И мало ли кого еще подведет. Что делать?

Она не верит в режимы. Не верит в идеи. После трех лет в Крыму она знает, что белые не лучше красных, немецкие оккупационные войска не лучше Антанты, красные не лучше их всех вместе взятых – трупы всплывают после всех.

Но что делать, если только она знает, что этот исчезнувший в самое неподходящее время человек может быть не поэт, а воюющий на другой стороне офицер?

Что делать?

Еще день и еще ночь Анна мучается сомнениями.

В воскресенье, седьмого августа, несмотря на выходной день, спешит в Дом литераторов за своей порцией каши. Через Дворцовый, никак не привыкнет называть его Республиканским, мост, мимо ДИСКа, по Невскому до Литейного, до Бассейной, то есть теперь улицы Некрасова.

По жаре, взмокла вся. И шляпок давно нет. У нее давно уже нет шляпок. А на пролетарские красные косынки она так перейти и не смогла.

Дом литераторов по духу совсем другой. Если бы не каша, не ходила бы, не слышала бы вечных жалоб бывших сотрудников дореволюционных газет и монотонных проклятий, которые насылают на всех и вся, и в первую очередь на большевиков, полупомешанные старухи, вроде грязной старухи Ватсон.

Анна входит в парадную дверь Дома литераторов, надеясь быстро миновать Марию Валентиновну, но Ватсон непреодолимым порогом теперь стоит возле входа.

– Кара ему небесная! За связь с большевиками!

Кому на сей раз кара, Анна не знает, да и знать не хочет. Ей бы скорее кашу забрать и обратно к девочкам! Но старуха не унимается:

– Кара небесная! Кара! Зать!

«За “Двенадцать”!», – мысленно повторяет про себя Анна. И, повернувшись к доске объявлений, замирает. В черной рамке среди многих других колышется на сквозняке приколотый двумя кнопками листок бумаги.

С остывшей кашей идет в ДИСК. Просто не знает, куда еще идти. В Доме литераторов по воскресеньям пусто, а в Доме искусств жизнь всегда. И в горе, и в радости. В такой день быть одной просто невозможно.

На доске у входа с Мойки такое же объявление о смерти Блока. Рядом листок с расписанием занятий, аккуратно заполненный рукой Гумилёва:

Блока нет в живых. Гумилёва просто нет. Только два объявления на одной доске рядом.

– Анна! Хорошо, что ты здесь! – Муся Алонкина деятельна, как всегда. – Будем печатать объявления с датой и местом отпевания и захоронения. Бумаги мало. Можешь пойти вниз к «Серапионам». Это явно они утащили всю бумагу у меня – вчера только достала большую пачку, а теперь три листка!

Анна кивает. Поворачивается, чтобы идти к «Серапионам», но что-то ее останавливает. Обернувшись, видит… спину Константиниди. Явно направляющегося в сторону бывших гумилёвских комнат.

– Николай! – кричит она громко, как только может.

Константиниди мгновенно оборачивается. Как всегда, человек оборачивается на собственное имя. Оборачивается. Застывает. Злая гримаса мелькает на лице. И быстро сменяется натянутой улыбкой.

– Опять вы нас путаете, Анна Львовна! Только ведь Николая больше нет.

– «Царствие ему небесное», забыли добавить.

– Царство ему небесное! – повторяет Константиниди. Но не крестится. Кисть правой руки по-прежнему перемотана.

– Оговорилась, – сухо отвечает Анна. – Что ваша рука? Всё болит?

Константиниди снова прячет правую руку в карман.

– Болит. Трещина в кости оказалась серьезнее, чем думал доктор. Лечение затянулось.

– Надо идти, – кусает пересохшие губы Анна. – Объявления о панихиде по Блоку печатать. – Что Николай Степанович? Что слышно? Вы же с Таганцевым дружны? Тоже состоите в заговоре?

Константиниди меняется в лице.

– Кто вам такую глупость сказал?! Я поэт!

– Гумилёв поэт, – говорит Анна громко и, отвернувшись, тихо добавляет: – А не вы.

Быстро уходит. Совсем в другую сторону от «серапионового крыла». И спиной чувствует, как Константиниди внимательно и зло смотрит ей вслед.

Идет, пересекая залы, коридоры, гостиные. Оставшаяся от Елисеевых библиотека, с большим собранием книг, часть из которых, к изумлению Анны, оказалась нарисованной на стенах – корешки масляной краской – вместо настоящих книг. Часть настоящих уже растащили обитатели – кто набирал книги, чтобы сидеть и спать на них, после того как мебель во всем здании реквизировали, а кто и «пустить платонов на растопку» и «на закрутку». Огромная бильярдная, плотно оккупированная секцией критики. Зеркальная зала, где все семинары проходили. Голубая гостиная. Большая лестница вниз.

– Ефим, мне позвонить очень нужно.

Ефим, в ногах которого, как собачка, крутится поросенок Пафнутий, протягивает Анне телефонный аппарат.

– На долгие разговоры не рассчитано! А то как разведут канитель…

– Мне очень быстро, Ефим.

Оглянувшись по сторонам, набирает номер. Быстро закончив разговор, благодарит:

– Спасибо, Ефим.

И обратно. Канделябры в виде изогнутых, присущих модерну линий, утыканные фарфоровыми электрическими свечками. Голубая гостиная с голубыми потолками, расписанными розовыми ангелами, и статуей работы Родена, но не той, что мадам Елисеева сослала в предбанник, а другой. Зеркальная зала. Столовая, зверски отделанная дубовой резьбой, с сочетающимися с ней витражами и камином – ни одной прямой плоскости – всё в завитушках. Белая кафельная кухня, куда следом за ней прибежал поросенок Пафнутий и, привлеченный запахом от воблы, которую варит Ольга Форш, дальше за Анной не идет, на кухне остается.