Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович (бесплатные полные книги TXT) 📗
В конверте была большая бумага, в которой говорилось, что Устименке Владимиру Афанасьевичу надлежит немедленно выехать в Москву в распоряжение Народного комиссариата здравоохранения к товарищу Усольцеву. В большой бумаге была приложена записка от Богословского. Николай Евгеньевич писал, что «согласно нашей с вами договоренности» он рекомендует Володю т. Усольцеву для выполнения той ответственной, важной и интересной работы, о которой они, то есть Володя и Николай Евгеньевич, «беседовали на пристани в Черном Яре». Датирована записка была еще девятым мая нынешнего года.
Под вечер к Володе домой пришли вдвоем Постников и Ганичев. Аглая Петровна укладывала Володино имущество в чемодан. Володя рылся в книгах.
– Куда это он собирается? – хитро щурясь, спросил Федор Владимирович.
– Да вот такую штуку получил, – ответил Устименко, показывая пакет из наркомата. – Понять не могу, в чем дело.
– Дело нехитрое, – ответил Иван Дмитриевич. – Заграница.
– Какая еще заграница? – всплеснула руками Аглая. – Мальчишка совсем еще неприспособленный, а тут...
– Мальчишка неприспособленный, но толковый! – разглаживая усы, сказал Постников. – И положиться на него можно. Вот три человека его и рекомендовали – Богословский, который там уже работает, профессор Ганичев, который хотел изготовить из Устименки патологоанатома, и я, который вижу в вашем племяннике недурного, со временем, конечно, практического хирурга. Усольцев, подписавший письмо, в свое время был нашим учеником и, случается, с нами советуется… Все, надеюсь, понятно?
– А какая заграница? – спросил Володя.
– Во всяком случае, не Париж, – ответил Ганичев. – Предполагаю – Азия, и трудная. Устраивает вас?
На прощание выпили шампанского. Володя был и грустен, и рассеян, Постников молчал, Ганичев, протягивая Володе руку, произнес:
– Ну, ни пуха вам ни пера. Напишите оттуда. И поверьте, голубчик, мне жаль, искренне жаль, что вы не остались со мной.
В вагон Аглая вошла вместе с Володей.
– Хорошо отоспись дорогой, – попросила она, – совсем замученный стал мальчик, на икону похож, а не на человека.
Более суток Володя проспал. Потом съел сразу все заготовленные теткой бутерброды, булку с марципаном, четыре крутых яйца и вновь завалился спать: он отсыпался за все это время, не видел никаких снов, но и радости не испытал, окончательно проснувшись. Что-то очень дорогое, очень главное и страшно важное в его жизни навсегда миновало.
В Москве на вокзале он побрился, постригся, начистил башмаки у мальчишки айсора, купил на всякий случай коробку папирос и поехал к товарищу Усольцеву. Его приняли сразу. Бывший ученик Ганичева оказался плотным человеком лет тридцати пяти, с простым и грубоватым лицом солдата, стриженный под машинку, в рубахе сурового полотна.
– Мы думаем направить вас за рубеж, в Н-скую республику, – сказал Усольцев, быстро и неприветливо обшаривая глазами Володино лицо. – Мы надеемся, что вы оправдаете оказанное вам доверие и употребите все силы для того, чтобы потом вас там поминали только добрыми словами. И вас, и, следовательно, ту страну, в которой вы получили образование и которая сформировала вас как гражданина...
Усольцев говорил казенными словами, но голос при этом у него совсем не был казенным и глаза сделались неожиданно веселыми.
– Папиросочки у вас не найдется? – спросил он вдруг.
Володя помнил, что купил коробку папирос, но ответил, что не курит: было неприятно думать – вот купил папиросы и угодил начальству.
– Заграница вовсе не такая, какой мы себе ее представляем, – продолжал Усольцев. – Коктейль-холла там вы не найдете, кинематограф вряд ли, а вот шаманов и разного международного сброда порядочно. Жить будете крайне трудно, работать тоже очень нелегко. Помощников в смысле младшего медицинского персонала вы там не найдете до тех пор, пока не докажете, что вы лечите лучше, чем шаманы, и пока, следовательно, тамошние товарищи не пожелают вам помогать, выучившись у вас же.
Он смотрел на Володю внимательно, не мигая, ждал.
– Решили?
– Решил.
– Что же вы решили?
– Я поеду.
– Не испугаетесь? Не станете писать маме и папе – заберите меня отсюда? Подумайте, вы ведь очень молоды.
– – У меня нет мамы и папы, – сухо ответил Володя. – Что же касается до моей молодости, то я врач, остальное же не имеет никакого значения.
– Ну что ж, оформляйтесь! – сказал Усольцев. – Срок договора – три года.
Оформляли Володю довольно долго, но гораздо больше и времени, и энергии, и сил понадобилось Устименке для того, чтобы снарядить самого себя в этот нелегкий путь. А когда и хирургические наборы, и медикаменты, и книги, и одежда были куплены, то всего этого оказалось так много, что Володе совершенно негде было повернуться в маленьком номере только что выстроенной комфортабельной гостиницы «Москва».
Проводить племянника за границу приехала тетка Аглая, а из Кронштадта, как будто даже случайно, вдруг появился Родион Мефодиевич. Теперь он уже был капитаном первого ранга, весело жаловался, что занят круглые сутки, и упрашивал Володю, чтобы он уговорил упрямую тетку переехать в прекрасный город Ленинград или в Рамбов – Ораниенбаум, если боится она жить на острове. Аглая же смеялась, и Володе было видно, как она украдкой целует мужа в седой висок. Володе Степанов привез подарок – радиоприемник и запас анодных сухих батарей, чтобы слушать радиопередачи без электричества.
– Там очень даже понадобится, – говорил Родион Мефодиевич, обучая Володю пользоваться приемником. – Там, брат, вдали от всего эта штуковина для тебя будет первое дело...
Володе было немножко грустно и чуть-чуть жалко себя, но и эта грусть, и эта жалость совершенно тонули в том огромном, особом чувстве ответственности, которой охватывало его, когда он думал, как переедет границу и как начнет работать за границей – туманной, неопределенной и наверняка очень трудной. Становилось даже жутко при мысли об одиночестве там, за рубежом, но он гнал все это прочь от себя – ведь Богословский-то доверяет ему, почему же он сам должен не доверять себе?
– Пошли бы вы прошлись по Москве, – тоном старика сказал Володя тетке и Степанову, – что вам со мной тут тлеть?
Но Родион Мефодиевич и тетка никуда не ушли. Выпив бутылку нарзану, Степанов сбросил свой красивый китель с широкой золотой нашивкой, и, оставшись в тельняшке, поигрывая мускулами (он очень стеснялся татуировки на руках – всех этих змей, тигров, разорванных цепей и лозунгов синего цвета), Родион Мефодиевич оглядел Володино, как он выразился, «хозяйство», подумал и с удивительной ловкостью сначала все распределил, а потом начал паковать личное и казенное имущество. А тетка тут же обшивала ящики, чемоданы и тюки мешковиной. Работая, они оба – муж и жена – смешно пели какую-то не слышанную Володей песенку, и по этой новой песенке было видно, что у них своя, особая, уже неизвестная Володе жизнь.
Запевал тонко и быстро Родион Мефодиевич:
А тетка, откидывая назад голову и лукаво блестя глазами подхватывала припев:
Пела она нарочно густым голосом и мило-вопросительно, а Родион Мефодиевич выводил высоко, как делывал это, «гоняя чертей», дед Мефодий:
И вновь, перекусывая суровую нитку острыми, мелкими, белыми зубами, подхватывала Аглая!
