Бог Мелочей - Рой Арундати (бесплатные онлайн книги читаем полные txt) 📗

Она наклонила купон, чтобы на него лучше падал свет.

Какое полоскание для рта Вы обычно используете?

Листерин, написала Крошка-кочамма путаным старческим почерком.

Укажите мотивы Вашего выбора.

Она не колебалась. Пикантный Вкус. Свежее Дыхание. Она уже усвоила молодцеватый, отрывистый язык телерекламы.

Она вписала свое имя, фамилию и сильно преуменьшенный возраст.

В графе Род занятий она написала: Декоративное Садоводство (дипл.) Роч., США.

Она вложила купон в конверт, где было напечатано: ДЕЙСТВЕННЫЕ МЕДИКАМЕНТЫ, КОТТАЯМ. Утром она даст его Кочу Марии перед тем, как та отправится в «Бестбейкери» за булочками с кремом.

Крошка-кочамма достала дневник в темно-бордовой обложке, снабженный специальной дневниковой авторучкой. Она нашла девятнадцатое июня и сделала новую запись. Все как обычно. Она написала: Люблю тебя Люблю тебя.

Эта запись стояла на каждой странице ее дневника. У нее был целый ящик, набитый дневниками с одинаковыми записями. На некоторых страницах, правда, было не только это. Порой примешивалась злоба дня. Списки дел, фразы из любимых телесериалов. Но даже эти страницы все равно начинались с обычных слов: Люблю тебя Люблю тебя.

Отец Маллиган умер четыре года назад от вирусного гепатита в ашраме – святом убежище – к северу от Ришикеша. Многолетнее изучение индуистских преданий повело вначале к теологическому любопытству, а впоследствии и к перемене веры. Пятнадцать лет назад отец Маллиган стал вайшнава – адептом Вишну. Он не прекратил переписку с Крошкой-кочаммой даже после того, как поселился в ашраме. Он писал ей каждый год на Дивали – праздник огней – и неизменно присылал новогоднюю открытку. Несколько лет назад он прислал ей фотографию, на которой он обращался в религиозном лагере к группе пенджабских вдов среднего достатка. Все женщины были в белом, и головы их были укутаны концами сари. Отец Маллиган был в одеянии шафранного цвета. Желток, говорящий с морем вареных яиц. Борода и волосы у него были седые и длинные, но причесанные и ухоженные. Шафранный Санта Клаус с ритуальным пеплом на лбу. Крошка-кочамма не могла этому поверить. Из присланного им эта фотография была единственным, что она уничтожила. Он оскорбил ее тем, что в конце концов и вправду нарушил свой обет, но нарушил не ради нее. Ради нового обета. Словно ты, раскрыв объятия, ждешь кого-то – а он идет мимо, в другие объятия.

Смерть отца Маллигана ни на йоту не изменила формулировку записей в дневнике Крошки-кочаммы – ведь, насколько это касалось ее, смерть не сделала его менее доступным. Теперь даже, если хотите, она обладала им так, как никогда не обладала при его жизни. По крайней мере, память о нем была ее. Всецело – ее. Яростно, свирепо – ее. Без всякой дележки с Верой и, уж во всяком случае, с соперницами и соперниками в лице монахинь, садху и кого бы то ни было еще. Всяких там свами. [55]

Его прижизненный отказ от нее (пусть мягкий и сочувственный, но все же отказ) был нейтрализован смертью. В ее воспоминаниях он обнимал ее. Ее одну. Обнимал так, как мужчина обнимает женщину. Когда отец Маллиган умер, Крошка-кочамма сняла с него нелепый шафранный балахон и заменила его сутаной цвета кока-колы, который она так любила. (Пока он был раздет, она наглядеться не могла на его худое, изможденное, христоподобное тело.) Она выкинула прочь его чашу для подаяния, потом сделала ему педикюр, чтобы привести в порядок его измозоленные индусские подошвы, и опять обула его в удобные сандалии. Она вновь превратила его в высоко поднимающего ноги верблюда, который некогда приходил к ним обедать по четвергам.

И каждый вечер, вечер за вечером, год за годом, дневник за дневником за дневником, она писала: Люблю тебя Люблю тебя.

Она вставила ручку обратно в специальное гнездышко и закрыла дневник. Сняла очки; сдвинула с места языком зубные протезы; оборвала нити слюны, которые тянулись от них к деснам провисающими струнами арфы; опустила протезы в стакан с листерином. Идя ко дну, они послали наверх маленькие пузырьки-молитвы. Вот он, ее вечерний стаканчик. Черепно-улыбчивая газировка. Пикантные зубки поутру.

Крошка-кочамма откинулась на подушку и стала ждать, когда же наконец Рахель выйдет из комнаты Эсты. Они оба стали причинять ей беспокойство. Несколько дней назад, открыв утром окно (чтобы Глотнуть Свежего Воздуха), она засекла их Возвращающимися. Они явно всю ночь провели вне дома. Вместе. Где они могли быть? Что они могли помнить и насколько подробно? Когда они уедут? Что они там так долго делают, сидя вдвоем в темноте? Она так и уснула, прислонясь к подушке, с мыслью, что, скорее всего, из-за шума дождя и звуков телевизора она не услышала, как дверь Эсты открылась. Что Рахель, скорее всего, давно уже спит.

Рахель не спала.

Она лежала на кровати Эсты. Лежа она выглядела худее. Моложе. Ниже ростом. Ее лицо было обращено к окну, у которого стояла кровать. Капли косого дождя ударялись о прутья оконной решетки и дробились в мелкую водяную пыль, попадавшую на ее лицо и гладкую обнаженную руку. В темноте ее мягкая футболка без рукавов светилась желтым. Ее бедра и ноги в синих джинсах были окутаны тенью.

Чуточку холодно было. Чуточку влажно. Чуточку тихо. В Воздухе.

Что сказать еще?

Эста, сидевший в ногах кровати, видел ее, не поворачивая головы. Слабый очерк фигуры. Четкая линия подбородка. Ключицы, крыльями идущие от горловой впадины чуть не к самым краям плеч. Птица, которую не пускает лететь кожа.

Она повернула голову и посмотрела на него. Он сидел очень прямо. В ожидании осмотра. Он окончил глажку.

Она была мила ему. Ее волосы. Ее щеки. Ее маленькие, умные на вид ладони.

Сестра его.

В его голове болезненно застучало. Встречные поезда. Свет-тень-свет-тень на тебя, если сидишь у окна.

Он сел еще прямей. И все равно мог ее видеть. Вросшую в облик их матери. Жидкое поблескивание ее глаз в темноте. Маленький прямой нос. Ее рот, полные губы. Что-то в них раненое. Словно она сжала их, отшатываясь от чего-то. Словно много лет назад кто-то – мужчина с кольцами на руке – ударил ее по ним наотмашь. Прекрасные, обиженные губы.

Прекрасные материнские губы, подумал Эста. Губы Амму.

Которые поцеловали его руку, просунутую в зарешеченное окно поезда. Вагон первого класса, Мадрасский Почтовый в Мадрас.

До свидания, Эста. Храни тебя Бог, сказали губы Амму. Ее силящиеся не плакать губы.

В последний раз тогда он ее видел.

Она стояла на платформе Приморского вокзала в Кочине, подняв лицо к окну поезда. Кожа серая, тусклая, лишенная внутреннего света неоновыми огнями вокзала. Дневной свет был заслонен поездами по обе стороны платформы. Длинными пробками, закупорившими мрак. Мадрасский Почтовый. Летучая Рани.

Рахель держала Амму за руку. Комарик на поводке. Мушка Дрозофила в сандалиях «бата». Фея Аэропорта на железнодорожном вокзале. Притопывающая ногами на платформе, поднимающая облака улегшейся было вокзальной пыли. Пока Амму не дернула ее за руку и не велела ей Прекратить Это. Тогда она Прекратила Это. Вокруг толкалась и шаркала толпа.

Одним туда другим сюда багаж катить носильщикам платить детям писать-какать расстающимся плакать плевать бежать милостыню просить билеты доставать.

Эхом станционные звуки.

Разносчики продают кофе. Чай.

Тощие дети, белесые от недоедания, торгуют похабными журнальчиками и едой, которую не могут позволить себе есть сами.

Размякшие шоколадки. Конфетки для бросающих курить.

Апельсиновая газировка.

Лимонная газировка.

КокаколаФантаМороженоеРозовоемолоко.

Розовокожие куклы. Погремушки. «Токийская любовь».

Полые пластмассовые попугаи с отвинчивающимися головками, набитые конфетами.

Красные солнечные очочки в желтых оправах.

Игрушечные часики с нарисованными стрелками.