Цветы на чердаке - Эндрюс Вирджиния (читаемые книги читать TXT) 📗
Он всегда умел первым поднять белый флаг, за что я ему бесконечно благодарна.
Странным, хриплым и напряженным голосом, как будто страшно издалека, он сказал мне, что он и близнецы пообедали, но оставили мне мою долю.
— И мы только притворялись, что съели все сладости, там еще полно осталось.
Сладости. Он говорит о сладостях. Он все еще в том детском мире, где сладости могут остановить слезы? Я выросла, стала старше его и потеряла способность к детским восторгам. Я хочу того, чего хочет каждая девочка-подросток — свободно развиваться и стать женщиной, свободно управлять своей жизнью!
Но когда я попыталась объяснить ему это, голос мой прервался от слез.
— Кэти… что ты сказала… никогда больше не говори таких безобразных, безнадежных слов.
— Но почему? — я была поражена. — Каждое мое слово — правда. Я только выразила, что чувствую в душе, и то, что ты чувствуешь тоже, я уверена, то, что ты прячешь от самого себя. Но если ты будешь держать это про себя и не выплеснешь наружу, все это превратится в кислоту и разъест тебя изнутри.
— Ни разу в жизни я не хотел умереть, — вскричал он тем же хриплым голосом, в котором все еще чувствовался холод. — Никогда не говори такие вещи и даже не думай о смерти! Конечно, бывали и у меня сомнения и подозрения в душе, но я всегда улыбался, смеялся над ними и заставлял себя верить, потому что я хочу выжить! Если ты наложишь на себя руки, то я тоже не смогу жить без тебя, и близнецы последуют за нами, потому что кто же будет тогда их матерью?
Это рассмешило меня. Я засмеялась тяжелым, ломким смехом, так смеялась наша мать, когда ей было горько.
— Как, глупышка Кристофер, разве ты забыл, что у нас есть наша дорогая, любимая, заботливая мамочка, которая прежде всего думает о нас? Уж она-то позаботится о близнецах.
Крис повернулся ко мне и обхватил меня за плечи.
— Ненавижу, когда ты говоришь так, как она говорит порою. Думаешь, я не знаю, что ты больше мать для близнецов, чем она? Думаешь, я не видел, что близнецы глазели на свою мать, как на чужую? Кэти, я не слепой и не глупец. Я знаю, мама прежде всего заботится о самой себе, а потом уже о нас.
Старая как мир луна освещала застывшие в его глазах слезы. Его голос звучал твердо, приглушенно и глубоко.
Все это он сказал так спокойно, без горечи, только с сожалением, вот так спокойно и бесчувственно доктор говорит пациенту о его неизлечимой болезни.
Вот когда это открылось мне, как катастрофа, как наводнение: я любила Криса, и он был моим братом. Он делал меня целостной, давая мне то, чего во мне не доставало, например, стабильность. Когда я готова была нестись бешено и неистово, он умел все поставить на свои места, и что за идеальный путь возвращения в реальность, к матери, к бабушке и деду.
Нет, Бог не увидит. Он закрыл глаза на все в тот день, когда Иисус был распят на кресте.
Но там, наверху, был отец, и он смотрел на нас вниз, и я съежилась от стыда.
— Посмотри на меня, Кэти, пожалуйста, посмотри.
— Я ничего не имела в виду, Крис, правда ничего. Ты же знаешь, какая я сентиментальная, я хочу жить, как все этого хотят, но я так боюсь, что что-нибудь ужасное может случиться с нами, все время боюсь. И я говорила эти ужасные слова, просто чтобы встряхнуть вас, чтоб вы поняли. Ох. Крис, я просто до боли хочу быть с другими людьми, со множеством других людей. Я хочу видеть новые лица, новые помещения. Я до смерти боюсь за близнецов. Я хочу ходить по магазинам, скакать на лошади и делать все, чего мы здесь лишены.
В темноте, на холодной крыше, мы ощупью нашли друг друга. Мы слились воедино, сердца наши стучали друг против друга. Мы не плакали и не смеялись. Разве мы не пролили уже океан слез? И они не помогли. Разве мы не вознесли уже миллионы молитв, а избавление так и не пришло? Но если слезы не помогли и молитвы не были услышаны, как могли мы добиться, чтобы Бог обратил к нам свою милость?
— Крис, я уже говорила, и я снова говорю. Мы должны сами проявить инициативу. Ведь папа говорил, Бог помогает тому, кто сам себе помогает.
Он прижался ко мне щекой, и прошло немало времени, прежде чем он отозвался.
— Я подумаю над этим, хотя, как мама говорит, счастье может привалить в любой день.
МАМОЧКИН СЮРПРИЗ
Каждый день из тех десяти, что прошли, прежде чем мама пришла к нам снова, мы с Крисом размышляли часами, зачем же все-таки она уезжала в Европу так надолго, и больше всего вот над чем — что за добрые вести должна была она нам сказать?
Эти десятидневные размышления были чем-то вроде дополнительного наказания. И наказанием было сознавать, что она сейчас здесь, в этом доме, и все равно игнорирует нас и держит взаперти, словно мы и вправду только мыши на чердаке.
Поэтому, когда она наконец, долгожданная, появилась, мы были подчеркнуто предупредительны и больше всего боялись, что она больше никогда не придет, если Крис или я будем проявлять враждебность или повторим свои требования выпустить нас. Мы были тихими, кроткими и покорными судьбе. Мы не могли даже бежать, сделав веревочную лестницу из простыней — ведь близнецы впадали в истерику при любой попытке вывести их на крышу.
Поэтому мы улыбались маме и не произнесли ни слова жалобы. Мы не спросили, как она могла снова наказать нас и не приходить еще десять дней после тех месяцев, что мы провели без нее в неведении. Мы довольствовались тем, что она пожелала сообщить нам. Мы были такими, какой она была когда-то со своим отцом — ее послушными, кроткими и пассивными детьми.
И больше того, именно такими мы ей и нравились. Мы были снова ее милыми, ее любящими, ее собственными «дорогушами».
И вот теперь, когда мы стали такими хорошими, милыми, такими податливыми, такими уважающими ее и доверчивыми, она решила, что настал момент произвести фурор.
— Дорогие мои, порадуйтесь за меня! Я так счастлива! — она рассмеялась и свернулась в клубок, как кошка, обнимая саму себя руками, млея от любви к своему собственному телу, по крайней мере так показалось мне. — Угадайте, что случилось, а ну, угадайте!
Крис и я переглянулись.
— Наш дедушка скончался? — осторожно предположил он, а мое сердце в это время плясало, готовое подпрыгнуть и в самом деле выскочить из груди, если она сообщит нам такую радостную новость.
— Его забрали в больницу? — спросила я после секунды раздумья.
— Нет. Я теперь уже не ненавижу его так, как прежде, поэтому я не пришла бы к вам разделить радость по поводу его кончины.
— Тогда что же ты не скажешь нам просто о своих добрых вестях, — сказала я, упав духом. — Мы никогда не сможем угадать, ведь мы теперь ничего больше не знаем о твоей жизни.
Она не обратила внимания на то, что я имела в виду, и восторженно продолжала:
— Причина, по которой я так долго пропадала и которую так трудно оказалось мне объяснить, причина эта заключается в том, что я вышла замуж за чудесного человека, адвоката по имени Барт Уинслоу. Он вам понравится. Он вас всех полюбит. Он темноволосый и такой красивый, высокий, с атлетической фигурой. И он любит ходить на лыжах, как ты Кристофер, и играет в теннис, ах, он такой же замечательный и блестящий, как ты, дорогой, — она смотрела на Криса, конечно. — Он очарователен, и все любят его, даже мой отец. Мы провели наш медовый месяц в Европе, и все те подарки, что я вам привезла — они из Англии, Франции, Испании и Италии.
И она снова и снова распространялась о своем новом муже, в то время как мы с Крисом сидели молча.
С той Рождественской ночи мы с Крисом не раз слышали голоса подозрений. Как бы ни были мы тогда молоды, мы были достаточно мудры, чтобы понимать: молодая красивая женщина, которой нужен мужчина, как нашей матери, и не подумает надолго оставаться вдовой. Но поскольку прошло уже почти два года, а свадьбы не было, мы имели некоторые основания полагать, что тот красивый темноволосый мужчина с большими усами не имел для мамы никакого значения, как прошедший маскарад — так просто один поклонник среди многих. И в самой глубине наших глупых сердец мы уверяли себя, что она будет вечно верна нашему умершему отцу — тому белокурому и голубоглазому, похожему на греческого бога отцу, которого она, должно быть, полюбила безо всякой причины, раз ради него она пошла на такое — на брак с близким родственником.
