Актриса - Минчин Александр (электронная книга .txt) 📗
«А, — подумал старик, — умру лучше сегодня, а не завтра вечером».
Это был смелый старик. И когда-то очень храбрый.
Дрожащей рукой он стал наливать бурую с рубинчиками сверканий влагу в тонкий стакан, принесенный ему гарсоном. Старику казалось, что это он выливает свою кровь наружу, не дав ей угаснуть самой.
Он с силой пришпорил бок бутылки непослушными пальцами. Дрожь поунялась, и он с гордостью, граничащей с дерзновением, наполнил стакан до краев.
Чтобы не расплескать расплескиваемое, он сам наклонился к стакану, взяв его рукой, и чуть отпил от него с присюсюкиванием. Затем твердой рукой поднял стакан вверх и залпом опрокинул его в себя. До дна.
Он был мужественный старик и мог смотреть правде в глаза.
«Ах, — подумал старик и пожалел, — не успел пожелать себе ничего, — ладно, в другой раз». И вдруг он с болью или без боли, это неважно, но понял, что другого раза не будет. Нет, не то что сегодня не будет, его не будет ни завтра, ни послезавтра, никогда. Во веки веков, сколько будут пить и жить люди, старик не выпьет никогда, и даже жалкий глоток, какой там глоток, просто глоточек, не смочит его старую потрепанную глотку.
Старик умел смотреть правде в лицо, он посмотрел, и лицо правды ему ответило:
«Да, старик, тебе на этом свете не есть, не пить больше, я не хвалю тебя за безрассудство, а по-иному это не назовешь».
«Тьфу, — подумал старик и добавил: — Потаскуха! Правда, она ведь какая штука, с кем положили, с тем и лежит».
День угасал, за окнами сгущались сумерки: нормальная темносерость вечера, приближающегося к осени.
Старик подумал, что очень долго засиделся в бистро, раньше он так никогда не делал, потом, словно вспомнив что-то, он поднял руку и махнул рукой. А, все равно. Из его глаз выкатились и потекли по щекам, оставляя нежные и неровные бороздки, две маленькие, совсем малюсенькие старческие слезинки. Язык его нехотя слизнул две соленые капельки с обвислых усов прямо в рот.
«Старость», — сокрушенно подумал старик и еще подумал, что — ничего не поделаешь.
Он подозвал нерадивого гарсона. И рассчитался с ним по-королевски, щедро дав на чай. Он все понимал, это был умный старик. И это был его последний след, оставленный им в безумном мире, зовущемся землею.
Ноги неуверенно подняли его тело, и, выпрямившись, он заковылял прочь из зала. Да и… из жизни.
Он понимал, что надо уступать дорогу, и он хотел уступить ее, потому что был не привередливый старик. Он только не хотел умирать…
Лачужка старика, понуро ожидая своего хозяина, ни о чем не спрашивала и не рассуждала, даже не пытаясь согреть его. Все мы постояльцы в этом мире. Старик лег покорно на подстилку и, смежив веки, задремал.
Он был пьян. А может быть, и нет, но этого никто не знает. Он так давно не пил, что и сам не знал, как назвать состояние, в котором находился.
Мир больше никогда не видел этого старика с глазами, похожими на мальчика. А люди, сидевшие в бистро, даже не обернулись в его сторону, когда он уходил.
25 марта 1975
Записки конопатого мальчика
Рассказ-ирония (жуткая)
Мы с братом Борей безмятежно плещемся в волнах ласкового Черного моря. Времени у нас уйма. Я бы сказал, целая уйма от первой уймы, ну а самое точное определение будет с вагоном: времени у нас вагон и маленькая тележка, а вообще бывает и такое, что тележка гораздо больше вагона, как в анекдоте… Но про анекдот потом расскажу, времени-то у нас — умереть и воскреснуть по четыре раза на круг можно.
Так вот, значит, мы с братом Борей безмятежно плещемся в волнах Черного моря, а ласковые волны солнечного моря ласкают нас своею и так далее, но главное, что плещемся в Черном море, и не менее главное, а я бы сказал даже более: времени — на Луну слетать и обратно не позабыть возвернуться, как в песне… Ну ладно, о песне потом. Так, значит, мы плещемся.
Фу-у ты, Господи, ну плещешься, так и плещись. Что ты как банный лист пристал к заветному месту? Дальше давай, дальше. Ну?!
А ты меня не погоняй, не запрягал, поди. А тем более не нукай. И не к твоему этому месту прицепился.
Я бы ему много еще чего мог сказать, ну да ладно. Не хочу мешать себе плескаться!..
Да, а чё там мой брат Боря делает?!
Ныряет. Молодец. Гляди — научился. Иде это он так, а? Два раза нырнет, а один раз вынырнет.
А чего, второй раз его не научили выныривать?!
Во, липучий читака попался. Научить-то его научили, только вместо того, чтобы второй раз вынырнуть, он меня за одно место щипает, под водой хватает. Раком становится. А может, что и краба из себя изображает. Однако попке больно. А я боль жуть как не терплю, ну и давай орать на десятикилометровый каменно-неудобный пляж: «О-ё-ёй!!» Всем весело, а попке моей все-таки больно. А раз как-то брат Борька до того натурально раком стал, что я от испуга ка-ак долбанул его ногой, все под водой, под водой, так, может, только благодаря воде его нос без покривления и остался, а вот под глазом «банан» у него сиял долго. Очень долго. Недели две, наверное, а может быть, и три. А чё!? Он мне «дюфицитом», и я ему «дюфицитом», но нечаянно. И он меня простил. Недели две, наверное, все оплеухами прощал.
Ох, красота! А времени у нас целая уйма. Времени у нас как минимум еще полвагона и полтележки.
О, самое время анекдот рассказать. Анекдот, анекдот… ой, забыл… что за анекдот рассказать собирался. Так, вагон… вагон, маленькая тележка, тележечка, время, времени уйма, а!!! вспомнил, рассказываю. Приехал городской один, из города, значит, в сельскую местность (это мягко выражаясь), грубо выражаясь, в деревню. Ну и спрашивает он у мужика, на дровнях сидящего:
— Слышь, милый друг! — (Это он, грубо выражаясь, сказал, чтоб под деревенского сразу подделаться.) — А далеко тут до Архиповки будет?
— Да недалече, едрен корень, — отвечает мужик. (Это он мягко так ответил, шоб городского не спугнуть.) — Версты две, почитай, с гаком.
— А гак сколько? — не унимается городской.
— Гак? — переспросил мужик, потом подумал и успокоил: — Гак, почитай, верстов пять будет.
Так вот и у нас с тележкой, видать, было. Плещемся мы и плещемся, а билетики, однако, у нас на самолетик «Ту-13четырик» на сегодня. Ой, плескаться красота…
Тихо. Слава те, Господи. Отстал тот надоедливый читака. Теперь все по порядку, не спеша расскажу, а по мере возможностей с неторопливыми подробностями и опишу.
Лазоревка, должен вам сказать как родным, место уникальное (чтобы не сказать уникальнейшее) и единственное. Жара прет, что броневик на полигону. Купать хоцетця (опять-таки из анекдота) по страшной силе. Очередь опоясывает столовку (центральную, добавлю, в такой дыре, оказывается, существует еще разделение на периферию и центр), так вот очередь опоясывает это центральное произведение, э-э, то есть заведение, в три кольца. Ох, красота. Часика три оттарабанишь, в смысле выстоишь, а по тебе жара выстоит… как броневик на полигоне. Взмокнешь, сопреешь, опять замокнешь, подойдешь к еде, а… куцать совсем не хоцетця. Уже. Но больше всего в своей конопатой жизни в городе Лазоревка я любил тюхтели (это собственное, из моего словаря), а в меню значилось: тефтели мясные, и после тире, вот такого —, шла цена — 28 к. Если бы мне ежедневно приплачивали в 1000 раз больше к., чтобы я только нюхал (но упаси, Господи, ел злосчастные тефтели), я бы и то не согласился на еще один раз. От этих тюхтелей исходили все зловонные запахи, известные человечеству с древних времен (вы представляете себе, с древних!), когда еще и цивилизации в помине не было. Запахи же общественного туалета (в той же Лазоревке) показались бы вам восточными благовониями.
Жили мы в двухместной прелестной (ой… что означает тяжкий вздох) палатке. Натянули мы ее в небольшом (большом НЕ — отрицательная частица) углублении меж двух прелестных деревьев. Понятие о палатках мы имели настолько относительное и, как окажется потом, настолько безобидное, что мне просто стыдно за эту жалкую ничтожную взрослую личность — моего брата Борю.
