Я — Илайджа Траш - Парди Джеймс (версия книг .txt) 📗
— Неужели у меня не может быть личной жизни…
— Мы не следим за тобой, и ты знаешь об этом, Альберт, — теперь она совсем разобиделась и позвонила прислуге.
— Я взяла тебя после первой же встречи, полагаясь на интуицию, да еще из-за твоих изумительных глаз. К тому же твое дыхание благоуханно, словно мед из цветов апельсина — говоря по правде, это и определило мой выбор… Нора, — обратилась она к вошедшей служанке, — принеси поднос с лучшим ликером и, погоди минутку, ради Бога, не выбегай, как курица с перерезанной яремной веной. Будь так любезна, принеси два граненых бокала для вина, побольше, если можно, и погоди минуту, остановись, не мечись так, я хочу к ликеру пресное печенье. Теперь можешь убегать, и надеюсь, что ты… Эта женщина не выносит меня, Альберт, — заметила она, когда служанка ушла. — Я нашла у нее в спальне литературу — она последовательница какого-то популярного культа и верит в то, что наш мир близится к скорому концу. Отсюда ее флегматично-высокомерное отношение ко мне.
— Наверное, вы с Илайджей удивились бы, если бы я пролил перед вами на пол свою сперму, — разумеется, ради вашего же развлечения, — и поразились бы, что она не коричневая! — Перед тем как сделать это заявление, я встал.
— Ужасно смешно, — она задумалась над моими словами, которые я произнес, почти не осознавая, что вообще собираюсь что-то сказать, и точно так же — нет, еще больше, чем она, удивился, когда услышал, что сказал. — Похоже, ты не учел первый урок нашей первой встречи. Меня не интересует ни одна раса, не говоря уж о роде людском в целом. Я согласилась бы жить с бабуинами, если бы они не отличались, по слухам, неприязненным нравом, но, вероятно, они ничуть не хуже этой набожной дуры Норы, которая любит Иисуса, но при этом терпеть не может свою хозяйку и кормилицу.
— А если бы я сказал вам, что влюблен в птицу? — произнес я, потянув ее за платье.
— Альберт, — продолжала она так, словно я ничего не сказал, — однажды после обеда, пару недель назад, из кармана твоих брюк выпал клочок бумаги, исписанный твоей рукой. Я подобрала его с некоторым трудом, но мне не хотелось, чтобы служанка нашла какую-нибудь улику, которую можно использовать против меня, а также против тебя; если желаешь, я верну записку тебе. Я храню ее наверху в надежном месте. На клочке было написано: «Истинны ли беды белых, реальны ли они?» Я долго не могла забыть эту фразу. Но у меня есть для тебя ответ, Альберт. Да, они реальны. Ты не поверишь, но, Бог свидетель, это — факт… Минуту назад ты употребил совершенно однозначное сексуальное выражение. Ты должен выбросить из своей благородной головы мысль о том, что Илайджа или я жаждем твоего тела, хотя его линии изящны и благородны и я день за днем любовалась изгибами твоих рук и бедер. Я совершила все ошибки, присущие человеческому разуму, поэтому во мне почти не осталось ни капли ханжества. Нам не нужна твоя сперма, если воспользоваться тем странным словом, которым ты назвал свой дар миру белых. Нам нужна твоя душа.
Точь-в-точь как Миллисент не слышала некоторых моих заявлений, мне кажется, я тоже не до конца уловил суть этих слов. Тем не менее, позже в «Райских кущах» (слезы наворачивались мне на глаза так настойчиво, что под конец пришлось извиниться перед собратьями, сказав, что у меня сенная лихорадка, хотя на самом деле осень уже переходила в зиму) я обдумал все то, что Миллисент говорила обо мне, себе самой и Илайдже…
— Ты не увидишься с Мимом, пока не пойдет снег, запомни! Только тогда он открывает «Сады Арктура» и танцует на публике! — Ее слова всплыли у меня в памяти, когда я по рассеянности раскрыл кошелек и выронил четыре тысячных банкноты на глазах у потрясенной официантки.
— Я получил наследство, — объяснил я, заглянув в ее пытливое лицо. В эту самую минуту Миллисент Де Фрейн разговаривала с Илайджей Трашем по телефону:
— Он говорит мне, что влюблен в птицу.
— Дорогая, либо на сей раз ты лишилась рассудка и за тобой скоро приедут (что станет счастливым избавлением для всего рода людского), либо эта твоя адская прислуга проткнула тебе из мести барабанные перепонки… Когда у тебя прояснится в голове, свяжись с моим пианистом, если тебе нужно будет сообщить что-нибудь важное. И пришли мне денег, слышишь, скаредная ты тварь!
— Он думает, что нам нужна лишь его сперма, — продолжала разговор Миллисент, но тут вдруг послышалось щелканье на линии, и Мим повесил трубку.
— Мне надо было умереть в 1917‑м, — Миллисент сидела с золоченым розовым телефоном на коленях. — Я хотела бы, чтобы это случилось в месяц тюльпанов. Я не выношу осенние цветы с их буйной растительностью и лопастными листьями. Я отдала бы все на свете за целую комнату тюльпанов. Думаю, это меня осчастливило бы.
На самом деле, Миллисент Де Фрейн нисколько не постарела с 1913‑го: в этом году она влюбилась в Илайджу Траша, которого в афишах театра «Ипподром» называли «Самым красивым мужчиной на свете», и после первой же их встречи за кулисами она каждый день думала о несбыточности их любви. Он отчасти вдохновил ее на то, чтобы посвятить всю свою жизнь безответной страсти, и ни один другой человек никогда ее так не вдохновлял.
Когда ударили зимние морозы, Миллисент отметила наступление холодов, переменив лишь одну деталь своего гардероба: она надела жемчужное колье. Мехов же она носила ничуть не больше, чем в июле.
Миллисент и Мим находились теперь в чрезвычайном возбуждении, ведь Илайджа вновь выступал на сцене, хотя его спектакли, да и сами зрители (которые не платили за вход, а получали приглашения) не имели почти никакого отношения к нью-йоркскому театральному сезону.
— Нью-Йорк, любезнейший Альберт, умер, — говорила мне Миллисент с малинового сиденья своего пуфика. — На самом деле, он умер еще в 1917‑м, но мы потакали ему, делая вид, будто он по-прежнему жив. Наверное, ты вернешься в тот городок в Алабаме, как ты там его называл… Этмор, Каноэ, Кофейные Ключи, Жженое Зерно или что-то в этом роде. Я смотрела карту твоего штата, и если эти места так же интересны, как их названия, я бы, возможно, там перезимовала. Но когда Нью-Йорк прикажет долго жить, полагаю, ты вернешься в Алабаму.
— Альберт! — вскрикнула она вдруг в сильном раздражении. — Твои глаза потускнели из-за невнимательности.
— Прошу прощения, Миллисент, — сказал я. — Сегодня я очень подавлен.
— Если б я могла понять причину твоей подавленности…
Затем вошла Нора с крошечным золотым подносом, двумя люцерновыми таблетками и стаканом воды. Нахмурившись, Миллисент проглотила таблетки и так жадно осушила стакан, словно была лошадью.
— Мим утверждает, — начала она вдруг, пересказывая недавно вскрытое письмо, — что если в этом сезоне он не будет прекрасен и публика не полюбит его до исступления, он покончит с собой… Ты же знаешь, мне запрещено посещать любые его выступления…
— Я сын фермера, хочешь — верь, а хочешь — рассмейся над моим признанием, — сказал Илайджа Траш, чтобы отчасти подготовить меня к своей Большой Премьере в «Садах Арктура». — Мой отец был фермером из Иллинойса, а затем семья решила по какой-то непонятной для меня причине податься на равнины Монтаны. Там я остался бы навсегда, дорогой мой Альберт, и крутил бы хвосты лошадям на гречишном поле, если бы однажды вечером не попал в Оперный театр и не увидел танцевальную труппу, приехавшую с постановкой «Кармен». Тогда я понял, что брошу своих набожных родителей и уеду в Чикаго. Мне было пятнадцать. Я нежно любил своего папу, ведь он всегда мирился с моими шалостями, но моя мать, помешанная на религии, не признавала ничего, кроме тяжелого труда и молитвы. Даже не попрощавшись с ними, я запрыгнул в товарный поезд, где мне поручили присматривать за скотом, и прибыл в Чикаго с четырьмя долларами в кармане штанов, не зная ни единой души в городе… Но личность моя уже полностью сложилась, и если позволишь мне так выразиться, — хоть я и знаю, что чуть дряхл по нынешним меркам, — я покорял сердца всех встречных. В самом деле, едва я прошел два квартала по Мичиган-авеню, как один известный импресарио той эпохи по фамилии Адамс заметил меня и тотчас ангажировал на роль юноши, носящего знамена в некоторых шекспировских пьесах, — это был «Генрих VI», акты I, II и III. Но вскорости, устав от этих ролей, я уплыл четвертым классом в Грецию и дебютировал на ступенях Парфенона… Затем — Париж…
