Прощальный вздох мавра - Рушди Ахмед Салман (читать онлайн полную книгу .TXT) 📗

– Добрая еда, – склабился Эзекиль, причмокивая языком. – Питательная еда. Пора нарастить какое-никакое брюшко. Мужчина без животика не имеет вкуса к жизни.

23 июня 1980 года Санджай Ганди, попытавшись сделать мертвую петлю над Нью-Дели, нырнул к своей гибели. Последовал период нестабильности, во время которого меня тоже понесло навстречу беде. Через несколько дней после смерти Санджая я узнал, что Джамшед Кэшонделивери погиб в автомобильной катастрофе по дороге к озеру Поваи. Его пассажиркой, которая каким-то чудом была выброшена из машины и отделалась небольшими царапинами и ушибами, оказалась блестящая молодая скульпторша Ума Сарасвати – ей, как утверждали, погибший собирался сделать предложение у озера, славящегося своей красотой. Через сорок восемь часов, согласно газетам, мисс Сарасвати выписалась из больницы, и друзья отвезли ее домой. Вполне понятно, что она продолжала испытывать сильное горе и психологический шок.

Весть о случившемся с Умой вновь выпустила на волю все чувства, которые я так долго старался упрятать поглубже. Два дня я боролся с собой, но когда узнал, что она снова у себя дома на Кафф-парейд, я сказал Ламбаджану, что иду прогуляться в Висячие сады, и, свернув за угол, тут же взял такси. Ума открыла мне – она была в черных колготках и свободной, завязанной спереди японской рубашке-кимоно. У нее был испуганный, загнанный вид. Казалось, внутренние гравитационные силы в ней ослабли и она превратилась в рыхлое скопление частиц, вот-вот готовых разлететься во все стороны.

– Ты сильно расшиблась? – спросил я.

– Закрой дверь, – сказала она. Когда я опять повернулся к ней, она уже развязала тесемки рубашки, и та упала к ее ногам. – Смотри сам.

После этого все преграды между нами рухнули. Мощь того, что соединяло нас, только выросла после разлуки.

– Ох, мой, – бормотала она, когда я гладил ее моей искореженной правой рукой. – Да, да, так. Ох, мой-мой. – И позже: – Я знала, что ты не перестал любить меня. Я не перестала. Я сказала себе: горе нашим врагам. Кто встанет у нас на пути, будет сметен.

Ее муж, призналась она, за это время умер.

– Если я такая скверная, то почему он завещал мне все? Когда он заболел, он стал всех со всеми путать и думал, что я служанка. Поэтому я организовала уход за ним, а сама уехала. Если это плохо – значит, я плохая.

Я с легкостью дал ей индульгенцию. Нет, что ты, милая, что ты, жизнь моя, ты лучше всех на свете.

На теле у нее не было ни единой царапины.

– Вот гады газетчики, – сказала она. – Я даже в его сволочной машине не была. Ехала в своей, мне потом надо было еще в другое место. Значит, у него этот дурацкий «мерседес», – как очаровательно она исковеркала это слово: месдииз! – а у меня мой новый «судзуки». И на этой паршивой дороге чокнутый плейбой устраивает гонки. На этой самой дороге, где и грузовики, и автобусы с кайфующими водителями, и ослиные, и верблюжьи повозки, и бог знает что еще. – Она заплакала; я стал утирать ей слезы. – Ну что я могла сделать? Я просто ехала как благоразумная женщина и кричала ему – не надо, убавь газ, осторожно! Но у Джимми всегда в голове винтиков не хватало. Что тебе сказать? Он полетел сломя голову, потом стал обгонять по встречной полосе, там поворот, за ним корова, ему нужно объехать, слева моя машина, он съезжает с дороги вправо, впереди тополь [106]. Халас. Конец.

Я попробовал было вызвать в себе жалость к Джимми, но не смог.

– Газеты пишут, вы собирались пожениться.

Она метнула в меня яростный взгляд.

– Ты никогда ни на вот столько меня не понимал. Джимми – чепуха. Для меня ты один имеешь значение.

Мы встречались так часто, как только могли. Я скрывал наши свидания от домашних, и, как видно, Аурора перестала пользоваться услугами Дома Минто – она ничего не заподозрила. Прошел год, больше года. Счастливейшие пятнадцать месяцев в моей жизни. «Горе нашим врагам!» Боевой клич Умы стал нашим «здравствуй» и «до свидания».

Потом умерла Майна.

От чего? Конечно же, от удушья. Она пришла на химический завод в северной части города, чтобы проверить сведения о дурном обращении администрации с многочисленными работницами – главным образом женщинами из трущобных районов Дхарави и Парель, – и вдруг в непосредственной близости от нее произошел небольшой взрыв. Выражаясь бесчувственным языком официального отчета, была нарушена герметичность емкости, содержавшей опасное для здоровья вещество. Практическим следствием этой разгерметизации был выброс в атмосферу существенного количества газа, называемого «метил изоцианат». Майна от взрыва потеряла сознание, получив смертельную дозу газа. В официальном отчете никак не объяснялась задержка с вызовом медицинской помощи, хотя там перечислены сорок семь пунктов, по которым завод нарушил непреложные правила безопасности. Местным медикам также досталось за медлительность в оказании помощи Майне и ее соратницам. Хотя в машине Майне сделали инъекцию тиосульфата натрия, она скончалась, не доехав до больницы. Он умерла в страшной агонии, выкатив глаза, захлебываясь неудержимой рвотой, судорожно хватая воздух, пока яд пожирал ее легкие. Две женщины из ДКНВС, бывшие там вместе с ней, тоже погибли; еще три выжили, но их здоровье понесло серьезный ущерб. Никаких компенсаций уплачено не было. В ходе расследования пришли к выводу, что инцидент произошел вследствие умышленного нападения на Майну и ее группу «неизвестных лиц», и поэтому завод не несет ответственности. Всего за несколько месяцев до гибели Майне удалось наконец отправить Кеке Колаткара в тюрьму за махинации с недвижимостью, но никаких доказательств того, что арестованный политикан имеет отношение к убийству, найти не удалось. Авраам, как я уже сказал, отделался штрафом... послушайте, ведь Майна была его дочь. Его дочь. Понятно?

Понятно.

– Горе нашим... – Ума осеклась, увидев мое лицо, когда я пришел к ней после похорон Филомины Зогойби.

– Хватит, – прорыдал я. – Хватит уже горя. Пожалуйста.

Моя голова лежала у нее на коленях. Она гладила мои седые волосы.

– Ты прав, – сказала она. – Пора упрощать. Твои мама с папой должны принять нас, они должны склониться перед нашей любовью. Тогда мы поженимся, и ура. Нам с тобой лафа навсегда, и еще одна творческая личность в семье.

– Она не согласится... – начал я, но Ума приложила к моим губам палец.

– Должна согласиться.

Когда Ума была в таком настроении, противиться ей было невозможно. Наша любовь – императив, уговаривала меня она; наша любовь требует себе места под солнцем и имеет на то право.

– Когда я это объясню твоим родителям, они поймут. Им что, не нравятся мои убеждения? Ничего. Ради нашей любви я приду к ним – сегодня же приду! – и покажу им, что они ошибаются.

Я протестовал, но вяло. Слишком мало времени прошло. Их сердца сейчас полны Майной, возражал я, для нас там нет места. Она отмела все мои доводы. Во всяком сердце есть место для свидетельств любви; подлинная любовь смывает все постыдное – к тому же теперь, когда мистера Сарасвати больше нет, какие пятна остаются на нашей любви помимо того, что Ума – вдова, а не девственница? Родителям нечего нам противопоставить. Как могут они мешать счастью их единственного сына? Сына, который с рождения несет такую ношу?

– Сегодня же, – повторила она сурово. – А ты просто жди здесь. Я пойду и уговорю их.

Она вскочила с постели и начала одеваться. Перед уходом прикрепила к поясу «уокмен» и надела наушники.

– Насвистывай за работой, – улыбнулась она, вставляя кассету. Я был в ужасе.

– Удачи, – сказал я громко.

– Ничего не слышу, – ответила она и ушла. Оставшись один, я вяло удивился, зачем ей «уокмен», когда в машине есть прекрасная звуковая система. Наверно, поломка, подумал я. В этой чертовой стране ничто долго не работает.

Она вернулась после полуночи, полная любви.

– Я действительно думаю, что все будет в порядке, – прошептала она. Я лежал в постели и не спал; напряжение превратило мое тело в перекрученную сталь.