Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав (книги бесплатно без txt, fb2) 📗
Я испугался. Ускорил шаг, то и дело оглядываясь, не идут ли они за мной следом. А ведь нет на земле более спокойного существа, чем корова. Включая людей. Я пас коров, так что знаю. Они не шли за мной — стояли и смотрели, будто не понимали, почему я от них убегаю.
Я чуть не споткнулся о кротовый холмик. Подумал: может, дедушка с лопатой поджидает крота. Но нет. Это потому, что я снова оглянулся, чтобы посмотреть, не идут ли за мной коровы.
И вот так, то и дело оглядываясь, я наткнулся на группу женщин, стоявших над кучей сухой ботвы. Вы знаете, что это такое? Картофельные побеги, которые остаются на поле после того, как выкопали картошку. Из них разжигают костры, можно картошку испечь, дымок поднимается. Едешь осенью на машине мимо полей, не сейчас, немного раньше, — и видишь поднимающиеся к небу столбики дыма.
По мере того как туман отступал, куч ботвы становилось все больше. И возле каждой стояли одинаковые группы женщин в черном. Я хотел приподнять шляпу и извиниться за вторжение, но одна из них повернулась ко мне и, приложив палец к губам, велела молчать. Это длилось долю секунды, но я успел заметить на ее лице бесконечную печаль. На голове у нее была черная шляпа с огромными полями, а глаза большие, черные, так что эта печаль словно пронзила меня насквозь.
Они немного расступились, другая женщина, тоже в черной шляпе с полями чуть поменьше, сделала приглашающий жест и предложила мне присоединиться к ним. Я подумал, что, наверное, они хотят разжечь костер, но у них нет спичек. Картофельная ботва, осень, луга, коровы, туман — все, казалось, на это указывало. Может, они и картошку печь будут? Я потянулся в карман за спичками, но женщина, стоявшая рядом, придержала мою руку и посмотрела укоризненно.
Не знаю, сколько их стояло у этой кучи ботвы. Я не считал. Кроме того — знаете, как бывает во сне... Сны не любят цифр. Большинство этих женщин были богато одеты, в черных пальто, в черных шубах, в черных шляпах, шарфах, перчатках. Но у каждой эта чернота была своя.
У одной вокруг шляпы обернута черная тюлевая вуаль. На другой огромная шляпа, украшенная черными розами, — кажется, это та женщина, которая повернулась ко мне и, приложив палец к губам, велела хранить молчание. Просто в тот момент я не обратил на розы внимания. У третьей шляпка небольшая, зато спереди к ней приколота булавка с черной жемчужиной величиной с маковую коробочку. Я знаю, что таких жемчужин не бывает, но это же сон. У четвертой шляпы не было, голова была повязана черной шалью, черные очки в золотой оправе и черная, блестевшая от тумана шуба. На пятой — вуаль, такая густая, что лица не разглядеть. Ее печаль показалась мне самой мучительной.
Среди них стояло несколько крестьянок. Закутанные в платки, в безрукавках, в разношенных тапочках, в стоптанных ботинках, сгорбленные — то ли от тоски, то ли от жизненных тягот. Похоже, было холоднее, чем я думал, потому что они дышали на озябшие сизые ладони. Мне пришло в голову, что, возможно, женщины в богатых одеждах — это их дочери, невестки, кузины, которые съехались со всего мира, чтобы вместе испечь картошку. Чего могло не хватать таким дамам, кроме вкуса печеной на костре картошки?
— Картошку уже положили? — спросил я почти шепотом.
— Какую картошку? — возмутилась та, с огромной жемчужиной.
— А что же тогда?
— Они умирают, — скорбным голосом сказала одна из крестьянок, согревая дыханием ладони.
— Кто? Где? — Я ничего не понимал.
— Старые крестьяне умирают здесь, в этих кучах картофельной ботвы, — шепнула мне на ухо женщина в шляпе с черными розами.
— Господи Боже мой, — вздохнула крестьянка, и от слез у нее перехватило горло.
— Как это умирают? — Я по-прежнему не понимал.
Та, в темных очках, шикнула на меня:
— Пожалуйста, помолчите. Проявите такт.
Тем не менее я склонился над кучей картофельной ботвы — может, узнаю кого-нибудь из нашей деревни. В небольшой просвет, словно оставленный специально для того, чтобы испустить последний вздох, я ничего не сумел разглядеть. Я хотел немного раздвинуть стебли, но услышал чей-то шепот:
— Пожалуйста, не надо.
Я обернулся посмотреть, кто это, и понял, что не знаю ни одной из этих дам, ни одной из деревенских женщин. Ну разве что ту, в вуали, кажется, где-то видел мимоходом. Но как заглянуть за эту вуаль, чтобы убедиться? Вуаль — как ночь, да еще вся усеяна узелками, словно мушками. Я подумал, что буду все время на нее смотреть, может, женщина захочет утереть слезы и тогда приподнимет вуаль. В этот момент из-за вуали до меня донесся голос:
— Пожалуйста, не смотрите на меня так. Тем более что я не та, о ком вы думаете.
— О, ксендз, наконец-то, — сказала одна из деревенских женщин.
И в самом деле, я увидел ксендза. Он поднялся с колен возле кучи ботвы неподалеку и приближался к нам. В стихаре, с перекинутой через руку столой, с Евангелием. Я уже хотел было воскликнуть:
— Эй, Ксендз! Не помнишь меня?!
Я его сразу узнал. Но когда он приблизился, оказалось, что это не тот сварщик со стройки, а фотограф. Не спрашивая разрешения, он тут же сделал снимок. Я стою среди этих женщин над кучей картофельной ботвы, в коричневой фетровой шляпе. Представляете, у меня в жизни было столько шляп, а на фотографии я в той, коричневой фетровой.
Он щелкнул фотоаппаратом и тут же вынул готовый снимок. Разумеется, цветной. Шляпа — коричневая, луг — зеленый, куча картофельной ботвы, над которой мы стоим, — серая, а наряды дам — разных оттенков черного. Кажется, фотограф сказал, из какого он журнала, но я не запомнил... Мол, только что узнал, что здесь, на лугах, в кучах картофельной ботвы, умирают старые крестьяне, и примчался.
— Номер разойдется, как горячие пирожки. — Он был в восторге. — Надо только добраться до середины этой кучи.
Фотограф сменил объектив, поставил длиннофокусный. Опустился на колени возле кучи ботвы. Сунул объектив в просвет, будто оставленный для последнего вздоха. Возбужденный, он щелкал один кадр за другим: о, отлично, о, великолепно, о, так еще лучше. А когда закончил, его словно стало затягивать внутрь этой кучи ботвы. Фотограф дергался-дергался, стонал и звал на помощь, но в конце концов ему пришлось разжать пальцы. Так он и остался без фотоаппарата.
Признаюсь вам, что, когда я время от времени смотрю на эту фотографию, у меня тоже возникает искушение заглянуть внутрь, в эту кучу картофельной ботвы: кто там умирает? Когда-нибудь я так и сделаю. Придется. Единственное, что меня останавливает, — стоящие рядом женщины, хотя ни с одной из них я не знаком. Особенно с той, что в шляпе с черными розами. Вы не знаете, что означают черные розы? Может, удалось бы весь сон разгадать. Я не сказал вам, что, когда хотел достать из кармана спички, а она укоризненно посмотрела и придержала мою руку, одна роза отломилась и упала мне под ноги. Я хотел было нагнуться и поднять ее, но шляпа дала сигнал, что, если я наклонюсь, она тоже упадет.
Черные розы наверняка что-то означают, в саду таких не встретишь. Однажды за границей я побывал на выставке роз, и, должен сказать, от форм и оттенков аж в глазах рябило. Наверное, там были собраны все розы мира, но черных не было.
Вы верите в сны? А я не верил, пока мне этот сон не приснился. Не придавал снам никакого значения. А теперь, когда я иногда смотрю на эту фотографию, у меня такое ощущение, что я всего лишь перешел из того сна сюда, в этот мир, и теперь вынужден здесь жить, раз так положено. Интересно, узнаете ли вы меня? Я там моложе, но ненамного. А может, вы узнаете кого-нибудь из этих женщин. Может, какая-нибудь из них окажется вашей хорошей знакомой.
Ну что, выпьем чаю? Или вы предпочитаете кофе? А чай зеленый или обычный? Я — только зеленый. С сахаром? Сейчас, где-то здесь была сахарница. Я-то сахар не кладу. В зеленый — никогда. И вообще почти не употребляю сахар. Ага, вот она. Я поставлю между нами табуретку, будет нам вместо стола, если вы не возражаете. Да, сахарница серебряная.
