Тридцатник, и только - Джуэлл Лайза (лучшие книги TXT) 📗
— Заткнись, тебе сказано! Потерпишь! Я занята!
— Но, мама…
Разъяренный взгляд заставила мальчика умолкнуть на полуслове, затем мамаша схватила его костлявыми пальцами за предплечья и притянула к себе.
— Если ты не заткнешься, Кейн, я задам тебе ремня, — пригрозила она и, дабы показать, что не шутит, шлепнула его со всей силы по голым ногам; звонкий хлопок эхом прокатился по заведению.
Надин вздрогнула, когда мальчик разразился плачем, она с ужасом смотрела, как тонкая бледно-желтая струйка медленно заструилась на грязный линолеум. Беременная вскочила, заглянула под стол с целью убедиться в преступлении и набросилась на мальчика.
— Ах ты засранец! — Она выволокла ребенка из-за стола, схватив за тонкую руку. — Мерзавец хренов! — Большое влажное пятно украшало футбольные шорты. Женщина потащила мальчика в мужской туалет, плечом распахнула дверь и швырнула на замызганный кафель. — Отмывайся, урод!
Стоя на четвереньках, мальчик обливался слезами. Надин коротко выдохнула, когда дверь туалета закрылась, приглушив отчаянный плач.
Девушка, сидевшая по другую сторону стола, спиной к Надин, встала и затушила сигарету. На ней были выцветшие «вареные» джинсы в обтяжку и кофточка в розовую и белую полоску. Не сводя глаз с беременной, она выдохнула дым и решительно направилась в туалет. Вошла, подняла мальчика, нашептывая ему ласковые слова и гладя по голове. Дверь закрылась; минуту спустя оба вышли: мальчик был без шорт, майка спускалась до колен, обеими руками он цеплялся за ногу девушки. И только теперь Надин ее узнала.
Это была Дилайла.
Надин мгновенно развернулась и выскочила из паба в солнечную безопасность улицы. Ее сердце билось невероятно быстро, и она глотала воздух широко открытым ртом. Это была Дилайла! А беременная — мать Дилайлы. О боже. Бедная Дилайла. Бедная, бедная Дилайла. Надин в жизни не видела большего кошмара.
Эта женщина… эта отвратительная женщина пьет и курит с ребенком в животе и бьет симпатичного малыша. А сколько у нее вообще детей? Надин слыхала, что у Дилайлы есть старшие братья. Но ее мамаше все ни по чем. Заставляет своих чудесных детей сидеть в помещении в такой хороший денек, в темном, сыром, мрачном пабе, где шумят и курят, а сама она поливает отборной бранью какого-то противного толстого мужика в грязной рубахе и с жирными волосами.
Внезапно, то, что раньше Надин почитала за олицетворение крутости, — мать, позволяющая своей четырнадцатилетней дочери курить в ее присутствии, вместе с ней, — теперь казалось извращением. Это выглядело гнусно. И мать Дилайлы была гнусной.
До Надин вдруг дошло, почему Дилайле столь многое разрешалось, почему правила и запреты, не давашие, как она полагала, ей самой нормально развиваться, Дилайлу, по всей видимости, не беспокоили. Вовсе не потому, что Дилайле выпал счастливый билет в родительской лотерее и она стала гордой обладательницей дивной мамочки, понимавшей, что девочкам необходимо приходить домой позже одиннадцати, им необходимо гулять с мальчиками, необходимо вдевать в мочку уха больше одной сережки и вытворять со своими волосами все, что заблагорассудится. Дилайле не счастье выпало, сообразила Надин. Напротив, ей крупно не повезло. Ибо ее матери плевать, по-настоящему плевать на дочь и, похоже, на остальных детей тоже. Прическа Дилайлы, ее уши, здоровье дочери — все ей до фонаря. И вряд ли она беспокоится о ее образовании, о ее будущем, о состоянии ее девственной плевы. Надин больше не казалось классным, то что миссис Лилли (если ее так зовут) никогда не появлялась на родительских собраниях и не проверяла домашние задания Дилайлы.
Наконец мать Надин вышла из паба, рассеянно вытирая ладони о широкую сборчатую юбку.
— Это, — сказала она, кривясь, — самый ужасный туалет, в котором я когда-либо бывала. Хуже был только тот нужник в Кале. Ни мыла, ни полотенец, ни сидений! — Передернув плечами, она принялась освобождать Надин от пакетов. — А сколько там детей! Ты не поверишь, там сидят дети! Ну кто — кто! — поведет своих детей в такое место! Ужас, честное слово…
Пока они бродили по магазинам, пили чай со швейцарскими хрустящими палочками в кондитерской, прочесывали отдел английской истории в книжном магазине У.Х.Смитса, рылись в корзине с пряжей по сниженным ценам в галантерейной лавке, отыскивая ярко-голубую ангору, чтобы мать смогла довязать свитер для дочери, к Надин медленно возвращалось ощущение нормальности, человекоподобия и чистоты. И впервые с тех пор, как она начала свое путешествие из отрочества во взрослость, она подумала, что ей повезло.
Ее мать была простоватой, надоедливой клушей, отец — замкнутым и предсказуемым. Младший брат, вундеркинд и стервец, считался в семье непогрешимым, с Надин же обращались, как с заблудшей овцой, неспособной хоть что-нибудь сделать как надо. Они жили в тесной квартире, обставленной мрачной довоенной мебелью из темного дерева, принадлежавшей еще бабушке с дедушкой, и католицизм воспринимали чересчур всерьез.
Но, заключила Надин, потрясенная картинкой из внешкольной жизни Дилайлы, по крайней мере, меня любят. Оберегают. Обо мне заботятся, пусть даже иногда через край. По крайней мере, меня не заставляют становиться взрослой, когда я к этому еще не готова. По мне, рассуждала она, лучше хотеть быть взрослой и не получать на то разрешения, чем вынужденно становиться таковой.
Положим, Дилайла — самая красивая девочка в школе Святой Троице, но ее жизнь за пределами школы уродлива и жалка; положим, круче нее на свете нет, но ее мать — ведьма, отчим — свинья, и что с того, что она отняла у Надин лучшего друга, если ей приходится торчать в солнечный день в заведениях, вроде того паба.
Бедная Дилайла. Как же ей тяжело.
Надин дала себе клятву, что, не взирая на презрительное равнодушие, которым встретила Дилайла ее предыдущие попытки подружиться, она снова попробует завоевать ее доверие.
Первым, кого она увидела, войдя в понедельник утром в Святую Троицу была Дилайла. Она стояла, уперев согнутую ногу в ограду, с сигареткой в одной руке и дешевым журнальчиком с полуголыми телками в другой. На Надин она глянула враждебно. Подавив эмоции, Надин двинулась к ней.
— Привет, — натянуто улыбнулась она, — как провела выходные?
Изумление мелькнуло на лице Дилайлы, но она быстро овладела собой и сосредоточилась на сигарете, стряхнув длинный столбик пепла.
— Нормально.
Встретиться взглядом с Надин она почему-то была не в состоянии, глянула куда-то ей за плечо, потом посмотрела через ограду на улицу, словно в панике ища спасения. На улице она заметила Дига и помахала ему чуть ли не с отчаянием. Он бегом бросился к ним, и когда Дилайла привлекла его к себе и утонула в его объятьях, ее лицо смягчилось. Она глубоко затянулась сигаретой и ухмыльнулась, глядя на Надин. Рядом с Дигом она опять стала сильной.
С того дня Надин больше не пыталась подружиться с Дилайлой. Она сожалела о ее печальных семейных обстоятельствах, но навязываться в друзья из одного лишь сочувствия было глупо.
Дилайла ей никогда не нравилась, и она никогда не нравилась Дилайле. В то утро Надин окончательно решила предоставить Дига с подругой самим себе и заняться своими делами.
17 июля 1985 года в 4.15 пополудни оглушительный школьный звонок пронзил тишину, и площадка перед школой взорвалась диким шумом.
То был последний день учебы.
Папки, учебники и линованные тетрадки с полями полетели в воздух, нейлоновые галстуки в красно-серую полоску были сдернуты с потертых воротничков и наброшены на головы на манер лассо, прежде приглушенные транзисторы взревели на полную мощность, и 120 шестнадцатилеток в красных блейзерах в последний раз и в едином порыве вывалились из школьных ворот — масса накопленной за пять лет энергии и гормонов вырвалась из тесных рамок школьной дисциплины и потоком горячей лавы устремилась по изжаренным летним улицам Кентиш-тауна.
