Шопенгауэр как лекарство - Махалина Лилия (читать хорошую книгу TXT) 📗

— Конечно, грубо, — перебил ее Гилл, — но справедливо. Это оказалось отличным средством. Оно поставило меня на ноги — хотите верьте, хотите нет, но с того дня я не выпил ни капли.

— Спасибо, но я хотела извиниться совсем не за то — это произошло позже. Ты изменился - ты работаешь, и в последнее время ты был со мной откровеннее всех. А я была так занята собой и не хотела в этом признаться. Вот за что я хочу перед тобой извиниться.

Гилл принял это извинение.

— А как насчет того, что я тебе сказал — помогает?

— Еще бы. От «генерального прокурора» меня потом много дней трясло. Это был удар в самое сердце, он заставил меня задуматься. Но больше всего меня задело то, что ты сказал про Джона, — что он сбежал не из-за своей трусости, а из-за моей злости. Вот что пробрало меня до костей. Эти слова просто не шли у меня из головы. И знаешь что? Я поняла, что ты был абсолютно прав — Джон молодец, что сбежал от меня. Это не в нем было что-то не так, это во мне было что-то не так — он был сыт по горло моими фокусами. Так что на днях я позвонила ему и сказала все, что я об этом думаю.

— Ну и как он к этому отнесся?

— Прекрасно — после того, как встал с пола, конечно. Мы отлично поболтали: обменялись новостями, обсудили работу, студентов, поговорили о совместных лекциях. Это было здорово. Он сказал, что я сильно изменилась.

— Отличная новость, Пэм, — сказал Джулиус. — Справиться со своей злостью — большая победа. Надо признать, ты крепко в ней увязла. Давай взглянем на этот процесс изнутри — так, на будущее, чтобы понять, как именно ты это сделала.

— Это случилось как-то само собой. По-моему, сработал твой любимый афоризм — куй железо, когда остынет. Мои чувства к Джону остыли, и я смогла спокойно взглянуть на себя и принять разумное решение.

— А как насчет Филипофобии? — спросила Ребекка.

— Я вижу, вы так до конца и не поняли, как чудовищно этот человек со мной поступил.

— Неправда. Я лично очень переживала за тебя. Когда ты про это рассказывала, я была просто в шоке. Но пятнадцать лет, Пэм. За пятнадцать лет что хочешь остынет. А что происходит с этим железом — почему до него до сих пор невозможно дотронуться?

— Я плохо спала ночью — все думала про историю с Филипом, и вдруг мне показалось, что я вхожу в свой мозг, хватаю этот отвратительный клубок мыслей и изо всех сил швыряю его на землю. Дальше я увидела, как я наклоняюсь над осколками и вижу — его лицо, его жалкую квартирку, мою погибшую юность, мое разочарование в учебе, мою бывшую подружку Молли… и пока я смотрела на эти осколки, я поняла: то, что случилось, просто… просто непростительно.

— Я помню, как Филип сказал, что непрощающий и непростительный — две разные вещи, — заметил Стюарт. — Я правильно передаю, Филип?

Филип кивнул.

— Не понял, — встрял Тони.

—  Непростительность, — сказал Филип, — снимает с человека ответственность, а не прощать — значит, наоборот, быть ответственным за то, что отказываешься простить.

Тони кивнул:

— То есть ты хочешь сказать, или сам отвечаешь за то, что сделал, или винишь в этом кого-то другого?

— Вот именно, — ответил Филип. — А, как однажды заметил Джулиус, психотерапия начинается там, где кончается вина и возникает ответственность.

— Ты снова цитируешь Джулиуса. Мне это нравится, — сказал Тони.

— Ты выразился даже лучше меня, Филип, — добавил Джулиус. — Я снова замечаю, что ты движешься мне навстречу, это очень хорошо.

Филип едва заметно улыбнулся. Когда стало ясно, что он не собирается отвечать, Джулиус снова обратился к Пэм:

— Пэм, что ты чувствуешь?

— Если честно, меня убивает, как каждый из кожи вон лезет, чтобы отыскать перемены в Филипе. «Ах! Ох! Филип поковырял в носу, какой он молодец!» — просто смех. Филип исторгает очередную банальность — и все замирают от восхищения. — Копируя Филипа, она с нарочитой монотонностью произнесла: — «Психотерапия начинается там, где кончается вина и возникает ответственность». - И потом уже громче: — А как насчет твоей ответственности, Филип? Или во всем виноваты клетки мозга? Ах да, они поменялись. Они все сделали за тебя. А ты, бедняжка, тут был ни при чем.

Наступило неловкое молчание, после чего Ребекка негромко заметила:

—  Пэм, по-моему, ты можешь прощать. Ты уже простила кучу вещей. Ты даже простила мне мои выкрутасы в Лас-Вегасе.

— Там не было жертв, кроме тебя самой, — немедленно отозвалась Пэм.

—  И мы все видели, — продолжила Ребекка, — как ты простила Джулиуса за его похождения. Ты простила его, даже не спросив — может, кто-то из его друзей оскорбился таким поведением.

Пэм смягчила тон:

—  У него только что умерла жена, он был в отчаянии. Вообрази, что он должен был чувствовать. Он любил Мириам со школы. Неужели это так трудно понять?

Тут в разговор вмешалась Бонни:

—  Пэм, ты простила Стюарта за его случай с сумасшедшей теткой и даже Гилла за его пьянство. Ты многое простила. Почему ты не можешь простить Филипа?

Пэм покачала головой:

—  Одно дело простить чужую обиду, и совсем другое — когда ты пострадала сама.

Это заявление было выслушано с сочувствием, но атаки на Пэм не прекратились.

— Лично я, — сказала Ребекка, — простила тебя за то, что ты пыталась увести отца двоих детей.

— И я тоже, — добавил Гилл. — Когда-нибудь я даже прощу тебя за то, как ты поступила с Тони. А как насчет тебя, Пэм? Ты-то сама простила себя — за «исповедь» и за то, что смешала Тони с грязью у всех на глазах? Тебе не приходило в голову, что ты его унизила?

—  Но ведь я уже извинилась. Да, я была виновата и поступила, не подумав.

Но это не удовлетворило Гилла:

— Это еще не все. Ты простила себя за то, что использовала Тони?

— Использовала Тони? — воскликнула Пэм. — Я использовала Тони? Что ты такое говоришь?

— По-моему, ты плевать хотела на ваши отношения. Ты просто использовала Тони, чтобы показать кому-то — может быть, даже Филипу — вот какая я.

— Ну да, конечно. Очень умно, Стюарт. Больше ничего не мог придумать? — резко бросила Пэм.

— «Использовала»? — вмешался в разговор Тони. — Ты считаешь, меня использовали? Нет, нет, не извиняйся — хотел бы я, чтобы меня каждый день так использовали.

— Тони, прекрати сейчас же! — воскликнула Ребекка. — Что за детские шуточки. Когда ты начнешь думать головой, а не головкой?

— Какой головкой?

— Головкой члена!

Увидев, что Тони расплылся в довольной ухмылке, Ребекка вспыхнула:

—  Ах ты, негодяй. Ты ведь знал, что я имею в виду. Хотел, чтобы я обязательно сказала непристойность? Ну когда ты повзрослеешь, Тони? У нас осталось так мало времени. Скажешь, что тебя не задело то, что произошло с Пэм?

Улыбка исчезла с лица Тони.

— Да, братцы, сделали мне ручкой — и привет… Но я не теряю надежды.

— Тони! — воскликнула Ребекка. — Тебе нужно менять свое отношение к женщинам. Хватит быть мальчиком на побегушках — это же унизительно. Такое ощущение, будто тебе наплевать, как к тебе относятся, — лишь бы добиться своего. Ты же унижаешь себя — и их тоже.

— Я вовсе не считаю, что я использовала Тони, — сказала Пэм. — Это было взаимно. Если честно, я тогда ни о чем не думала — действовала на автопилоте.

— Да, как и я, однажды… на автопилоте, — негромко произнес Филип.

Пэм удивленно вздрогнула. Она несколько секунд смотрела на Филипа, затем опустила глаза.

—  Хочу тебя спросить, — сказал Филип.

Пэм упорно смотрела в пол, поэтому он добавил:

—  Спросить тебя, Пэм.

Пэм подняла голову и посмотрела на него. Остальные переглянулись.

—  Двадцать минут назад ты сказала «разочарование в учебе», а несколько недель назад ты рассказывала, что, поступая в аспирантуру, хотела заниматься философией — даже изучать Шопенгауэра. Если так, я хочу спросить тебя: таким ли уж плохим преподавателем я был?