Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим (лучшие книги читать онлайн .txt) 📗
Он рассмеялся, откинув свою чалму за спину:
— Ха-ха-ха! Все долгожители наши сходятся на том, что мы когда-нибудь в этом разберемся. Разберемся — когда нужды никакой уже в этом не будет! В этом, брат, вся заковыка той ракушки, в которой мы закупорены, под названием — Сахара.
Адда поспешил перескочить к другой теме:
— Слушай, ты меня про сладкие речи просветил. Научи теперь искусству лгать!
Хамиду оторопело уставился на друга, спросил:
— Ты что, в самом деле в девиц влюбился?
— А что еще в Сахаре интересного есть, если не девицы?
— О-о! Сахара! А что ты, глупец, о Сахаре-то знаешь? Если б ты Сахару знал, ты бы ей весь отдался, забыл напрочь про всех этих девиц прекрасных и чертовок-гурий. Кто может осилить это и понять, что такое Сахара?
— Ладно, брось ты эту свою красавицу Сахару и расскажи мне лучше о речи искусной да сладкой, как это сердца невинных дев пленять. Не надо мне ничего от Сахары — пусть она только от Танад отступиться. Тебе что, никогда девчонка ни одна не нравилась?
— Ты, брат, забыл, что ложь — это единственное наречие, которому никто никого научить не в силах. Никакой учитель внушить ее никакому слушателю не может, потому что она, вроде поэзии, — дар небесный…
Они замолчали. Адда продолжал спрашивать себя, как уже много раз спрашивал прежде: Хамиду не намного меня старше, на пару лет всего, так откуда он такой находчивый? У него всегда на все ответ готов, всякую задачу решить может. Удивительно, но мнение у него совсем не то, что у других: он во всем решителен, как шейхи наши, вожди племенные.
— Если ты мне друг, — заметил он, — поди, сходи к ней, с посланием от меня.
— Нет, — отрицательно закачал своей чалмой Хамиду. — Боюсь, не смогу я. Не удастся посредничество…
…Через несколько дней он отправился к ней вечером.
Она отказалась от встречи.
Наружу вышла ее бабка и долго сидела с ним на пустыре. Он отчаялся и ушел прочь. Нет, он отчаялся не совсем — он уединился на своем пастбище и придумал план. Вспоминал легенды и сказки своей бабушки, интересные образы, красивые словосочетания, рылся в памяти, восстанавливая беседы со странниками, искавшими обетованный Вау, их выражения упорства и непреходящей страсти. Он обдумывал любовные термины из старых поэм, играл ими, переставлял их в строчки, пытаясь создать новые образы. Практику эту он не прекращал, пытаясь открыть для себя тайну «сладкоречия». Он вернулся в становище, незаметно проник темной ночью в ее шатер и читал свои глупости над ее головой. Скорчился в уголке, прикорнул, поддерживая тело правым локтем, лежал неподалеку от нее этакой черной кучкой. Ее черный силуэт был рядом. Он бормотал что-то на мотив песни, составлял строчки из выражений и терминов из обихода кочевника пустыни, полных, как ему казалось, скрытой поэзии, и думал, что он-таки в состоянии, с помощью такой неуклюжей уловки, родить свое сладкоречие, искусное и лживое, но трогательное, которому одному на свете поддаются неприступные девичьи сердца, как этому учил его друг Хамиду.
В конце концов, после того как он закончил свои своеобразные речитативы, черный комок, лежавший по соседству с ним, вдруг зашевелился… Его пронзила радостная мысль, что сердце Танад дрогнуло, смягчилось, открылось в ответ на его сладкие речи. Он почувствовал ее руку, двигавшуюся во мраке. Вот-вот, думалось ему, он дождется от нее шепота прощения, однако, вместо последнего получил крепкий удар по лбу. Действительно крепкий и жестокий, словно удар палки, он заставил его мгновенно забыть этикет и схватиться рукой за ту сильную руку, продолжавшую наносить ему удары. Жесткая, жилистая, поджарая рука была, словно палаточный кол. Это была рука старой бабки.
Он откинул ее прочь и выскользнул из шатра наружу.
Старая бабка с колом в руке долго еще преследовала нарушителя ночного покоя.
Он убежал на простор, за холмы. Растянулся на гравии. Обследовал свой лоб, потрогал легонько синяки. Поерзал, лежа спиной на земле, и затих, вслушиваясь в величавый покой ночи — такой, словно он предшествовал мигу творенья.
Ба: Танад — вторая
Он бродил с верблюдами и пастухами на северных пастбищах. Вспомнилась легенда, гласившая, что неудавшаяся любовь изменяет состояние мужчины и творит с ним чудо. Он ожидал в себе преображения, но никаких перемен не происходило. Отказ не вдохновил его на сладкие речи, не раскрыл в нем чудесных родников поэзии. Напротив, он ощущал внутреннюю опустошенность более чем когда-либо и позабыл все старые стихи, какие помнил. Его удивляло, что легенды его бабушки оказались неспособны зажечь в его мозгу ярких речей и пламенной фантазии, как это бывало с подростками. Однако один мудрый пастух утешил его жестоким откровением:
— Люди делятся на два вида. Один рожден для поэзии, чувств и развлечений, другой — для разума и бога. Мудрость, сынок, состоит в том, чтобы определить, к какому из видов мы сами принадлежим. И прежде чем ломиться в жизнь с закрытыми глазами, тебе бы следовало задать себе вопрос: Кто я? Я из числа людей поэзии и веселья, или я принадлежу к избранникам разума и бога?
Судьбе было угодно, чтобы прошло много времени, прежде чем Адда вспомнил и осознал вновь это туманное предупреждение, поскольку голос легкомыслия и развлечений в тот день, когда он разговаривал с пастухом, был намного сильнее голоса разума и мудрости. А также постольку, поскольку жизненному опыту было суждено с жестокой неумолимостью обучить и обуздать всех несчастных юношей, вторгавшихся в жизнь и не слышавших предостережений. Только возраст, как бы долго ни длилось его путешествие, все равно слишком короток, чтобы человек мог правильно его употребить для познания самого себя.
Шейх племени пригласил его к себе, и он испугался, что тот будет бранить его за то, что он учинил в поэзии. Он нашел его сидящим в вечернем сумраке на кожаном тюфячке, разрисованном узорами и словами заклинаний. Он присел на корточки неподалеку от раба из негров, голову которого окутывала черная чалма, так что было трудно различить на его голове, где — кожа, а где — ткань.
Он замешивал чай и чему-то загадочно улыбался.
Вождь рисовал какие-то непонятные черточки на песке своим высоким посохом, отполированным до блеска и сделанным из ствола дерева лотоса.
— Твоя бабушка — достойная женщина, — сказал он. — Ты знаешь, что она находится в родстве с близкими вождя Ифугаса?
— Знаю.
— Ты знаешь, что группа бродяг из числа этого племени наехала на наши пастбища и похитила наших верблюдов?
— Да. Знаю.
— А знаешь ты, что значит нападение на чужой скот и похищение стад по закону Сахары?
— Да. Это — захват.
Адда закашлялся, и вождь ответил за него:
— Захват — это война. А война — костер, дрова в котором — боль, кровь и слезы. И те племена, что ведут меж собой войну, не только теряют в ней лучших своих мужей, не только множат число сирот, вдов и несчастных женщин и девиц, но они передают вражду от поколения к поколению, по наследству.
Он перечеркнул свои символы на песке, стер их и продолжал с той же интонацией:
— Воспитание ненависти в молодом поколении похуже всякой агрессии или потерь, понесенных во время одного боевого похода. Потому что такое наследие грозит уничтожением обоим враждующим племенам. И знаешь почему?
Юноша не ответил, и вождь охотно продолжил:
— Потому что Сахара — одна, в ней тесно двум враждующим племенам, как бы ни был там велик наш континент, так его называют караванные торговцы. Ненависть, если ее разжечь, способна мир перевернуть, превратить его в игольное ушко. Очень легко становится подросшему поколению, унаследовавшему вражду от своих предков, освободиться от поколения другого племени на узкой встречной полосе, так чтобы одно истребило другое. Ты меня понимаешь?
Адда утвердительно закивал головой и взял в руку предложенный ему стаканчик первой перемены чая. Вождь сглотнул слой пены со своего стаканчика и вновь принялся чертить по земле знаки своим блестящим посохом.
