Чужое сердце - Свинаренко Антон (чтение книг TXT) 📗

– Но дело в том, – сказала Грейс, – что Шэй солгал. – Она запустила руку в густую копну волос. – Пожар устроила я.

– Моя дочь умирает, – твердо сказала я. – Мне очень жаль, что у вас была тяжелая юность, но сейчас меня беспокоят другие вещи.

Грейс, словно не услышав, продолжала свой рассказ.

– Это происходило, когда моя приемная мама ездила в гости к сестре. Ее муж растлевал меня. Я умоляла не выключать свет на ночь. Сначала – потому что боялась темноты; затем – потому что мне важно было знать, что происходит в комнате. – Она вдруг осеклась. – И вот однажды я составила план. Моя приемная мама осталась ночевать в гостях, а Шэй… Не знаю, где был Шэй, но не дома. Наверное, я просто не думала о последствиях, когда зажигала спичку… Тогда я побежала в спальню – разбудить отчима. Но что-то меня удержало – это был Шэй. Заслышав сирены, я все ему рассказала, и он пообещал, что уладит это дело. Я не думала, что он возьмет вину на себя… Но он хотел это сделать, потому что не смог уберечь меня раньше. – Грейс подняла взгляд на меня. – Я не знаю, что произошло в тот день между вашим мужем, вашей дочерью и моим братом. Но я уверена в одном: что-то пошло не так. И на самом деле Шэй лишь пытался спасти ее, раз не смог спасти меня…

– Это совсем другое, – возразила я. – Мой муж никогда бы не причинил вреда Элизабет.

– Моя приемная мать говорила то же самое. – Взгляды наши пересеклись. – Что бы вы ответили, если бы тогда кто-то предложил вам сохранить частицу Элизабет, раз уж вы не можете сберечь ее целиком? Пускай вы не знаете этой частицы, пускай вы не сможете поддерживать с. нею связь – но вы будете знать, что она где-то живет. Разве вам не хотелось бы этого?

Мы стояли рядом у кровати Клэр. Грейс Борн была такого же роста, как я, такого же телосложения. И несмотря на жуткие шрамы, мне казалось, что я вижу себя в зеркале.

– Вы еще можете принять это сердце, Джун, – сказала она. – И это доброе сердце.

Мы притворяемся, будто знаем своих детей, потому что это проще, чем смириться с правдой: как только пуповина перерезана, это чужие люди. Проще воображать, что твоя дочь – еще совсем малышка, и не замечать, что у нее формы взрослой женщины. Проще сказать, что ты хорошая мать и объяснила своей дочери все что надо, о сексе и наркотиках, чем признать: она никогда не откроет тебе и десятой доли правды о себе. Когда Клэр решила, что, отказывается продолжать борьбу? С кем она советовалась – с подругой, с дневником, с Дадли? Ведь я ее не слушала… И не могла ли я поступить точно так же в прошлом – проигнорировать свою дочь, потому что боялась услышать правду?

Слова Грейс Борн не шли у меня из головы. «Моя приемная мать говорила то же самое».

Нет. Курт никогда бы…

Но в памяти всплывали и другие образы – будто флаги, брошенные на лужайке. Трусики Элизабет, которые я нашла в чехле диванной подушки, хотя она еще не умела обращаться с «молнией». И как часто ему нужно было взять что-то в ванной, когда Элизабет купалась…

И каждую ночь, когда я укладывала Элизабет спать, она повторяла эти слова: «Не гаси свет», – точь-в-точь как когда-то Грейс Борн.

Я думала, что она перерастет эту фазу, но Курт говорил, что мы не должны потакать ее страхам. Тогда он предложил компромисс: свет все-таки будем гасить, но он полежит рядом, пока она не уснет.

«А что происходит, когда я засыпаю? – спросила она однажды. – Все останавливается?»

Возможно ли, что это был не забавный вопрос семилетки, все еще постигавшей устройство мира, а мольба ребенка, который хотел из этого мира бежать?

Я подумала о Грейс Борн, нашедшей укрытие за шарфами и вуалями. Подумала о том, что порой смотришь прямо на человека – и все равно не видишь его.

Я поняла, что, скорее всего, никогда не узнаю, что на самом деле произошло. Об этом не расскажет ни Курт, ни Элизабет. А Шэй Борн… Что бы он ни видел, отпечатки его пальцев нашли на пистолете. И после той, последней встречи я сомневалась, что смогу еще раз увидеть его.

«Ей лучше было умереть», – сказал он тогда, и я убежала от того, что он пытался донести.

Я вспомнила Курта и Элизабет, лежащих в обнимку в гробу, и к горлу подкатила тошнота.

– Мама, – тихо сказала Клэр, – ты в порядке?

Я коснулась ее щеки – в том месте, где под действием лекарств бутоном расцвел румянец. Сердце ее не справлялось с такой непосильной задачей, как розовые щеки.

– Нет, – призналась я. – Я умираю.

Она улыбнулась.

– Вот так совпадение.

Но это было не смешно. Я действительно умирала. Мало-помалу.

– Я должна тебе кое-что сказать. И ты меня возненавидишь, когда я договорю. – Я крепко сжала ее руку в своей. – Я знаю, что это несправедливо. Но ты – ребенок, а я – мать. И решение принимаю я, даже если сердце будет биться в твоей груди.

На глаза Клэр набежали слезы.

– Но ты же… Ты обещала! Не вынуждай меня…

– Клэр, я не могу просто сидеть и смотреть, как ты умираешь, зная, что тебя ждет новое сердце.

– Но не первое же попавшееся! – Отвернувшись, она громко разрыдалась. – Ты думала, как мне потом с этим жить?

Я аккуратно убрала прядь у нее со лба.

– Я только об этом и думаю.

– Неправда, – возразила Клэр. – Ты думаешь только о себе! О том, чего хочешь ты, о том, что ты потеряла! Между прочим, не только ты лишилась радостей жизни…

– Именно поэтому я не могу позволить тебе лишиться этой последней радости.

Клэр медленно повернула голову.

– Я не хочу жить благодаря ему.

– Тогда живи ради меня. – Я сделала глубокий вдох и открыла свой самый заветный секрет: – Понимаешь, Клэр, я не такая сильная, как ты. Я не переживу, если снова останусь одна.

Она закрыла глаза, и я уже подумала, что она уснула, когда рука ее до боли сжала мою.

– Хорошо, – сказала Клэр. – Но знай: я буду ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь.

Всю оставшуюся жизнь. Найдется ли во всех языках мира фраза, в которой было бы больше музыки?

– Клэр, – сквозь слезы выдавила я. – Оставшаяся жизнь – это так долго.

7

Майкл

Когда заключенные пытались покончить с собой, они использовали вентиляцию. Обычно они протаскивали провода из телевизоров через решетку, завязывали на шее петлю и сходили с металлической койки. Из этих соображений за неделю до казни Шэя перевели в камеру под наблюдением. За каждым его движением следили, за дверью круглосуточно дежурил надзиратель. Это был так называемый «суицидальный караул»: штат не хотел, чтобы заключенный сделал их дело за них.

Шэю там ужасно не нравилось, он только об этом и говорил, пока я по восемь часов в день сидел рядом. Я читал ему отрывки из Библии, из Евангелия от Фомы и спортивных журналов. Я рассказывал об аукционе пирогов, который мы с ребятами устроим на Четвертое июля, – этот праздник отметить ему уже не суждено. Он вроде бы слушал меня, но потом вдруг кричал охраннику: «Тебе не кажется, что мне тоже иногда можно побыть одному?! Если бы тебе оставалось жить неделю, тебе бы хотелось, чтобы за тобой постоянно следили? Как ты плачешь? Ешь? Ссышь?»

Иной раз мне казалось, что он окончательно примирился со скорой смертью: он спрашивал, действительно ли я верю в рай, можно ли там будет ловить рыбу, попадают ли рыбы вообще в рай и можно ли есть души рыб, как едят живых. Но бывали дни, когда он плакал навзрыд, – и мне становилось тошно от самого себя. Затем он утирал рот рукавом и вытягивался на нарах, уставясь в потолок. Пережить эти страшные дни ему помогали лишь разговоры о Клэр Нилон, чья мать снова согласилась принять сердце Шэя. У него хранилось зернистое газетное фото Клэр, чье бледное лицо после множества прикосновений стало уже белым овалом. Черты оставалось додумывать самостоятельно.