Бикини - Вишневский Януш Леон (хороший книги онлайн бесплатно TXT) 📗
Две недели спустя фотография целующего на Таймс-сквер медсестру моряка появилась на обложке журнала «Лайф». Анна почувствовала укол зависти. Ведь она тоже там была! И фотоаппарат был при ней! Это была необычная фотография, самым простым из всех возможных способов она демонстрировала радость и надежду. Анна поняла, что именно этот снимок станет символом окончания войны. Так и случилось. Она отыскала в журнале имя и фамилию фотографа: Альфред Эйзенштедт. Через два дня Артур раздобыл номер его телефона.
Анна позвонила ему и как только назвала свою фамилию, он перешел на немецкий. Она предложила встретиться на Таймс-сквер, и он согласился. Эйзенштедт и сам не знал, почему выбрали этот снимок. У него было много других, но в «Лайфе» решили опубликовать именно этот. Альфред рассказал, что он из Германии, родился в еврейской семье в Тчеве, недалеко от Данцига, по-теперешнему Гданьска. Но родным ему городом был, есть и будет Берлин. До войны он снимал для крупнейших немецких газет. Томаса Манна, Марлен Дитрих, Рихарда Штрауса, а также Гитлера, Муссолини и Геббельса. В 1935-м, когда евреев стали активно преследовать, Альфред эмигрировал в Штаты, где его «приютили» в «Ассошиэйтед пресс». Теперь, после публикации в «Лайфе», с ним готовы сотрудничать многие издания, но он не соглашается, потому что ценит независимость. На Таймс-сквер он снимал точно такой же «лейкой», какую Анна держит в руках. Он выбрал выдержку 1/125 секунды и диафрагму 5,6 и снимал на пленку «Кодак-супер2Х». Другими словами, все как обычно. Он видел ее июльские снимки из «Эмпайр», отличная работа. По фамилии он понял, что она тоже немка. В Дрездене бывал часто. Анна может не рассказывать, что там случилось. Он тоскует по Берлину, но боится туда ехать. С удовольствием будет время от времени с ней встречаться: приятно поговорить об искусстве фотографии с тем, кто разбирается в этом не хуже тебя самого. И к тому же по-немецки...
Нью-Йорк, Бруклин, вечер, четверг, 22 ноября 1945 года
Артур позвонил Анне в среду вечером.
— Прошу прощения, что вмешиваюсь, но Астрид не дает моей Адриане спокойно жить. Звонила ей вчера и жаловалась на меня. Якобы я превратил своих сотрудников в рабов. Завтра День Благодарения. Я знаю, что этот праздник для вас ничего не значит, но здесь это как Рождество для католиков. Вы католичка? Окей. Это неважно. Во всяком случае, Астрид сказала, что вы не можете помочь ей запечь индюшку, потому что должны вечером быть на работе. Она считает, что я вас использую, слишком мало плачу и заставляю работать без выходных. А когда вы состаритесь, продам на аукционе в «Нью-йоркер». Я знаю, что Астрид с большим приветом, но моя Адриана ей по привычке верит. Вы меня слушаете?
— Слушаю, — ответила Анна, с трудом сдерживая смех.
— Можно вас кое о чем попросить? Не могли бы вы завтра в виде исключения не приходить в редакцию? Очень вас прошу. Один раз. Обещаете?
— Обещаю, — сказала она и засмеялась.
— Вы можете повторить это по-немецки?
— Ich verspreche, — сказала она медленно.
— Ужасный язык. Ну что ж. Я вам очень признателен. Желаю хорошо провести День Благодарения.
Вечером на кухне Астрид Вайштейнбергер сетовала на то, что индейка с прошлого года сильно подорожала.
— Деточка, включи духовку. Я купила уже ощипанную. Растительное масло стоит на нижней полке в шкафу, — распоряжалась Астрид.
— А где индейка?
— Как это где? В холодильнике, детка, в холодильнике.
Анна открыла холодильник. Индейка лежала на средней полке, завернутая в газету.
— Какая огромная! — воскликнула Анна. — Больше страуса.
— У нас сегодня много гостей. Будут все. А ты можешь пригласить этого слепого еврея. Как его зовут?
— Натан, миссис Вайштейнбергер. И он вовсе не слепой. У него просто плохое зрение, потому что он слишком много читает.
Анна развернула индейку и улыбнулась, узнав заголовки «Таймс». Она стала ее потрошить прямо над газетными полосами и вдруг прочла нечеткие, написанные детским почерком буквы: «Лукас Ротенберг». Она схватила газету, индейка упала на пол и покатилась под ноги Астрид. На запачканной кровью индейки странице были рисунки Лукаса! Только он так изображал солнце! Только он — и никто другой. С газетой в руках Анна выскочила из кухни и побежала наверх, в свою комнату. Набрала номер Стэнли. Номер был занят. Она накинула пальто, выскочила на улицу, остановила такси. Консьерж дома, где жил Стэнли, посмотрел на нее как на сумасшедшую.
— Позвоните, пожалуйста. Стэнли Бредфорд. Вы слышите?! Позвоните немедленно! Прошу вас.
Она слышала, как консьерж говорит в трубку:
— Некая Анна Бляйброй хочет с вами увидеться. Уверяет, что у нее очень срочное дело. Вы уверены, что я могу пустить ее?
Анна вбежала в лифт. На восьмом этаже ей открыла улыбающаяся женщина.
— Прошу прощения. Я бы никогда не посмела...
— Анна, что случилось? — услышала она голос Стэнли.
Она протянула ему забрызганный кровью клочок газеты.
— Стэнли, кто делал этот материал?
— Какой материал? — не понял он.
— Этот, про Лукаса!
— Про какого Лукаса?
— Проходите, пожалуйста! — сказала женщина.
Они вошли в комнату. Анна села в кресло. Черный кот стал тереться об ее ноги. Он напомнил ей Стопку.
— Успокойся, Анна! Какой материал?
— Его напечатали три дня назад. Воспоминания еврейских детей.
— Ну и что? — спокойно сказал Стэнли.
В комнату вошла женщина. Поставила перед Анной стакан чая.
— Дорис, позволь представить: это Анна Бляйбтрой. Я тебе о ней рассказывал.
— Я видела этот материал. Это ужасно. Очень рада с вами познакомиться, — сказала Дорис.
— Я люблю этого мальчика, Стэнли...
— Какого мальчика, Анна?
— Лукаса.
Стэнли взял из ее рук грязный клочок газеты и начал читать статью. Потом он спросил:
— Откуда ты его знаешь?
— Я его всегда знала...
И она начала рассказывать. О своем отце, о тайнике под полом на Грюнерштрассе, 18, о Ротенбергах в Анненкирхе, об улыбке Лукаса, когда она рассказывала ему сказки, о его рисунках, о черешне, которую складывала для него в треснутую чашку бабушка Марта, о смерти бабушки Марты...
— Стэнли, позвони Артуру. Он должен знать, как этот материал попал в газету! — воскликнула Дорис.
Стэнли пошел к телефону. Дорис гладила сидящего на ее коленях кота.
— Стэнли рассказывал мне про Стопку. Иногда по ночам он разговаривает во сне и произносит ваше имя. Мне оно очень нравится. Я хочу назвать нашу дочь Анной. С тех пор как познакомился с вами, он стал другим человеком.
Стэнли говорил по телефону, до Анны доносился его возбужденный голос.
— Да, Артур, это чертовски важно. Как раз сегодня. А может быть, именно сегодня. Почему? Потому! Слушай меня внимательно...
Два часа спустя они услышали звонок в дверь. Посыльный принес большой серый конверт. В нем были рисунки Лукаса и записка от Матильды Ахтенштейн. Она сообщала, что бандероль с этими рисунками попала в редакцию «Таймс» неделю тому назад. К рисункам не приложили никакого письма. Не было также адреса отправителя. Но, судя по еле видной печати на марках, бандероль была отправлена из Нью-Джерси.
Новость о том, что Лукас жив и даже, возможно, находится где-то совсем близко, не давала Анне покоя. Для начала она просмотрела все телефонные книги, изданные в штате Нью-Джерси. Фамилия Ротенберг довольно часто встречается у евреев, поэтому в ее списке оказалось около тысячи номеров. Она обзвонила всех. Безрезультатно. Потом Стэнли, используя свои знакомства в телефонных компаниях, обслуживавших штат Нью-Джерси, получил номера телефонов тех Ротенбергов, чьи номера нельзя было узнать обычным путем. Им Анна тоже позвонила. Стэнли сомневался, что у «этих Ротенбергов» вообще есть телефон. Если в середине февраля они еще были в разрушенном Дрездене, вряд ли семь месяцев спустя они обустроились в квартире с телефоном в Нью-Джерси. Ведь им нужно было выбраться из Дрездена, потом, скорее всего, попасть в Швецию, перебраться через Атлантический океан, пройти очень сложную иммиграционную процедуру и осесть здесь. Правда, еврейская община очень активна и солидарна, но все же прошло слишком мало времени. В конце он сказал то, во что Анне не хотелось верить:
