Ворон на снегу - Зябрев Анатолий (серия книг .txt, .fb2) 📗
Цветение садов буйствовало, но их аромат и цвет не сглаживали следов войны. Реальная такая вот картина служила средством воспитания бывших зэков, делала всех нас серьёзнее и угрюмее.
Я ещё не написал с дороги письмо домой. В таком настроении не хотелось писать. Вот прибудем на место, там и напишу. А куда нас везут, в какое место – никто не знает. Известно лишь, что куда-то дальше на юго-запад. Только что проехали Белгород: ни вокзального здания, ни домов – руины сплошные. Железнодорожницы в брезентовых штанах, смазывающие буксы в колёсах, говорят, что дальше будет Харьков. Теперь на каждой остановке старший лейтенант, командир нашего вагона, точнее роты, человек с непроницаемым одутловато-пухлым лицом (такая же фамилия – Пухлов), выводил нас на перрон, выстраивал и перекликал по списку. Это он стал делать после того, как в соседнем вагоне случилось групповое дезертирство. Пошли вояки за кипятком с котелками и не вернулись.
Зенитная пушка на крыше вагона чуть ли не от самого Урала начала хлопать и теперь хлопала по ночам часто. Вагон трясся, все просыпались и напрягали слух, готовясь выпрыгивать по тревоге.
Но проносило, к счастью.
После того, как проносило, оживал придавленный разговор. Совсем далёкий от данной ситуации разговор.
– Я, как помню, ходили мы с отцом дрова заготавливать в лесу, была зима, разожгём костёр, напекём, бывало, в золе картошек… – делился кто-нибудь сокровенным, вспоминая после пережитого нервного стресса.
– А у нас в деревне колхоз богатый был. По два кило пшеницы на трудодень распределяли… – говорил другой. – Мать булки пекла – во!
Но зону не вспоминали ни хорошо, ни худо. А вот жаргон «сэчары» не изживался в общении.
Произносить «сэчары» вместо «сучары» и вообще пользоваться этим словом позволено в зоне было далеко не всякому, даже такому, как Рома Плот, для этого требовался повышенный ранг в среде лагерного авторитета.
Но здесь-то других авторитетов не водилось, и Плот, не глупый, мог позволять себе высокую элитную лексику.
– Сэчары! – шумел Рома. Видно было, он хочет спровоцировать себе возражение, возражающих, однако, не находилось.
Обморочно-тяжёлая дремота. Чем ближе к пункту назначения, тем меньше становилось сна, а дремота была, как плавание по заросшему ряской глубокому озеру с камнями на ногах и руках – то ли выплывешь на твёрдое, то ли нет. В пути я скорешился с Геной Солощевым, скромным болезненным колонистом, сосредоточенным в самом себе, не подозревающем и не предчувствующем, а может и предчувствующем, какая страшная в скором времени ждет его судьба.
– Сэчары! – Рома Плот упивался властью. Чем дальше, тем меньше на перронах было девчат, которые бы просились в вагон, чтобы их подвезли.
Высадились мы среди ночи по тревоге. Куда-то долго бежали, натыкаясь друг на друга. Рассвет нас застал в жиденьком лесу на берегу реки, вода в которой была мутной, как бы кто месил в ней глину. Ходили разговоры, что по истечении дня не то повезут нас на грузовиках, не то погонят на своих двоих дальше, где мы будем готовиться к переправе через Южный Буг, за которым стоит в обороне румынская армия. И ещё говорили, будто нас выставят на переправе первыми, дабы мы могли оправдать доверие советской власти, досрочно освободившей своих сынов из зоны.
Выдали на руки оружие. Наконец-то! Доверили. Я был обучен на пулемётчика, но выдали мне карабин со штыком трёхгранным. Карабины выдали всем: пулемётчикам, миномётчикам… Оружие за плечом как-то сразу подравняло всех: и Федю Бугаева, и Романа Плоткина…
И ещё один марш-бросок. С полным снаряжением. Также ночью. Теперь всё необстрелянное войско было поделено по взводам. Командир моего взвода – младший лейтенант Терентьев, лет двадцати двух, узкое бледное лицо и безукоризненно белый подворотничок на гимнастёрке, красные погоны. Цвет погон очень смутил и насторожил новоприбывших. Такие вот наплечные знаки были и у охранников в зоне.
Было объявлено: ввиду того, что на освобождённой территории Украины остались и действуют крупные мародёрствующие банды, сформирован отдельный батальон истребителей. Вот это да! Я – истребитель. Попал!
А НОЧИ ТУТ ЧЁРНЫЕ, КАК САЖА
Всё лето батальон, оправдывая своё назначение истребителя, отдельными своими подразделениями проводил операции по территориям юга Украины, по мелким городкам – Балта, Ананьев, Вознесенск, Котовск… А осенью, ближе к зиме, батальон передислоцировался на Днестр, в селение Флорешты. Совсем, думаю, не потому передисло-цировался сюда, что здесь больше водилось тех, кого следовало истинно и интенсивно истреблять. Надо же было где-то обустраивать опорную базу, тем более, что было понятно: нас не бросят в передние окопы фронта, а будут бросать по недалёким тылам и не всем организованным составом батальона, а ротами, чаще взводами, нередко и отделениями. Ночная тревога, отделение ещё не проснувшись окончательно, впрыгивает в крытый брезентом кузов «студебеккера», и машина, притенив фары, растворяется во мраке. Тогда как оставшийся в базовом расположении личный состав батальона продолжает спать. Куда поехали, какая задача – ты не знаешь. Сиди, зажавши меж коленями цевьё карабина и опершись на ствол, но будь мускульно собран, готовым к захвату. Не к обороне, нет, а к захвату. Оборона самого себя никогда в задачу не входила. Стрельба на поражение – тоже в задачу не ставилась. Только захват. Живьём. В селе на берегу Южного Буга вчерашние пособники фашистским оккупантам устроили нам контрловушку.
– Бандит коварный и хитрый, – говорит замполит роты, лейтенант Лузак. – Рассчитывать на дурака не приходится. А мы должны ему противопоставить сноровку и ум чекиста.
Феде Бугаеву особо льстило, что его называют чекистом.
– Я тогда определиться хочу сам в себе: что значит быть хитрым? – спрашивал он. – Хитрый, значит, уже не умный, так что ли? А если не умный, а только хитрый, то уже, наверное, не совсем хитрый, а обыкновенный, – Непонятно, что хотел выяснить Федя, ему просто охота было порассуждать с замполитом. Федя Бугаев становился неузнаваем. Полгода службы в экстремальных армейских условиях его изменили и физически, и в смысле мозгов, то есть интеллекта. При организации засадна операциях он нередко назначается старшим группы из двух-трёх бойцов. Если же в группу входит Роман Плоткин, то, конечно, роль старшего отдаётся Плоту, а не Феде. Учитывается психологический мотив.
Я по глупости было принялся записывать в тетрадь про наши ночные выезды и захваты, но скоро вызнали в штабе, я был туда доставлен, со мной долго беседовал офицер с кирпичным лицом, я переживал состояние озноба, какое испытывал в зоне при обыске на вахте. Тетрадь, конечно, офицер изъял. Заодно и химический карандаш, чтобы в дальнейшем не было соблазна заниматься несерьёзным для солдата делом. Ха, Лев Толстой выискался, который про Жилина и Костылина написал. К тому времени я только про Жилина и Костылина да Хаджи-Мурата знал у великого графа.
Обладай грамотёшкой, я бы мог заинтересоваться историей селения Флорешты, а история-то примечательная, достойная того, чтобы знать. Ну, вообразите, ещё когда мамонты табунами паслись у нас в Сибири, а люди от шимпанзе не отличались, здесь уже была деревня. Замполит Лузак принёс из оврага древние черепки и показывал. Солдаты тайно друг от друга, а тем более от командиров, сбегали туда. Ничего кроме черепков не обнаружили.
А могли бы ведь те древние дебилы что-нибудь и посущественнее оставить, ну, например, золотую статуэтку. Было же, наверное, в ту эпоху золотишко, водилось.
Ветки в садах обламывались под тяжестью созревших плодов. Население торопилось готовить виноградные вина, и сливали его в бочки в подвалах.
В воздухе пахло дурманящим ароматом. Это обстоятельство создавало больше неудобства командирам. Хотя существовал приказ, что из расположения части можно выходить только в составе группы, и этот приказ выполнялся, солдаты ходили по улицам села по двое, по трое, тем не менее, чуть ли не ежедневно случались ЧП. Солдаты обнаруживались в погребках. Да ведь в таком состоянии, что ни тяти, ни мамы. Языком не ворочали. Сами оттуда наружу уже не могли выбраться. Участились потери. Не дремали те, кому не по духу приход Красной Армии. Взаимно: охотились мы, охотились и на нас. Из нашего взвода пропали четверо: Володя Пименов, новосибирец, Серёга Алдонин, томич, Олег Глушко, кемеровчанин, и Стас Земнович, норильчанин. Все они прошли Томскую колонию, нормальные ребята, работали на кожфабрике в тапочном цехе. Во взрослом лагере им, как и мне, было доверено ходить на рабочие объекты без конвоя. С Володей Пименовым у меня, как и с Геной Солощевым, были корешовские отношения.
