Приходи в воскресенье - Козлов Вильям Федорович (читаем книги онлайн TXT) 📗
— Черт возьми! — сокрушался Николай. — Ведь у меня дома ничего не прибрано… Что Маша обо мне подумает?
— Она бы могла о тебе плохо подумать, если бы, наоборот, все было прибрано… — успокоил я его. — А так сразу видно, что в доме ни к чему не прикасалась женская рука…
— Маша никогда не унизилась бы до ревности, — сказал Николай, вглядываясь в перекрестье мокрых блестящих рельсов, убегающих в сторону центра города. — Кстати, я ей ни разу не дал повод.
— Так уж ни разу и не изменил? — поддразнил я его. — Что же ты за мужчина!
— По-твоему, доблесть мужчины измеряется количеством измен жене?
— Ты не уклоняйся от ответа! — сказал я. — Изменил или нет?
— Уверяю тебя — мне бы это не доставило никакого удовольствия, — нехотя сказал Николай. Врать он не умел.
— Никак поезд опаздывает, — снова заволновался он.
— Не терзайся, — усмехнулся я.
Николай провел рукой по щеке и опять расстроился:
— Как назло, сегодня утром электрическая бритва вышла из строя…
— Для меня ты, Коля, что бритый, что побритый — одинаково красив! — рассмеялся я. Давно я не видел его, обычно трезвого и хладнокровного, таким возбужденным, порывистым. Глаза его сияли, он, казалось, помолодел. Да, Николай любил свою Машу так же, как и много лет назад, когда часами ждал ее у черного хода театра, чтобы преподнести после премьеры цветы, которые, рискуя собственными штанами, рвал с чужих клумб… Что ж, можно лишь позавидовать такой молодости чувств!
Когда поезд с грохотом и шипением подкатывал к вокзалу, Николай, смущенно улыбаясь, попросил меня не присутствовать при их встрече, пояснив, что при мне и он и Маша будут чувствовать себя связанно.
— Какого же черта ты меня притащил сюда? — прервал я его невнятные объяснения.
Но Николай уже не смотрел на меня: он шарил глазами по проплывающим мимо вагонам, высматривал свою Машу. Под мышкой нелепо торчала помятая коробка конфет «Белочка». Ветер растрепал его короткие седые волосы.
Я отошел в сторонку и закурил. Мимо пробегали люди: одни спешили в буфет, другие на поезд, носильщики везли на маленьких тележках чемоданы и сумки. Обычная вокзальная сутолока. С неба всс еще брызгал дождь. Стоя под навесом, я чувствовал себя здесь совсем лишним, никому не нужным. И, как всегда, глядя на уезжающих и встречающих, испытывал легкое чувство грусти. У всех какие-то большие и маленькие перемены в жизни, а у меня все по-прежнему… Я пока числился на службе у Васина, но, по сути дела, все работы по строительству поселка были закончены. Построенный мною и Любомудровым поселок в Стансах заселялся. Я видел, люди довольны новыми домами, меня наперебой приглашали на новоселье, приятно было видеть праздничные лица.
В Москву я так и не съездил: разговаривал по телефону с Дроздовым. Он сказал, чтобы я хвост держал морковкой… Более ясно он почему-то не пожелал высказаться. В горком партии меня тоже больше не вызывали. Бутафоров сообщил, что вопрос о моем утверждении снова на должность директора завода утрясается в областном комитете партии и министерстве. Сказал мне Николай и о том, что Куприянов после нашей последней встречи изменил свое мнение обо мне в лучшую сторону (это несмотря на синяк!) и перестал возражать против моей кандидатуры на пост директора, хотя раньше и слышать об этом не хотел. Очевидно, высказывая точку зрения горкома партии, Бутафоров посоветовал мне пока никуда из города не уезжать, потому что в любой момент могут вызвать в Москву или в обком партии…
От него я узнал, что Тропинин добился приема у первого секретаря обкома партии и пробыл у него около часа. Вместо меня съездил в Москву, где имел большой разговор с замминистра. В портфеле Анатолий Филиппович возил фотографии нового поселка, копии проектов Любомудрова, всю документацию, расчеты и свой собственный доклад. И вот плоды всей этой деятельности начинают сказываться… Прав был Николай Бутафоров, говоря, что под лежачий камень вода не течет…
Когда вот такая погода — дождь и дождь, на душе как-то неспокойно, тревожно. Тяготило меня и вынужденное безделье, хотя я каждый день исправно приезжал в правление колхоза «Рассвет», где мне Васин выделил отдельный кабинет. Здесь я корпел над проектами Любомудрова, вместе с прорабом, который будет строить следующий поселок, делал все необходимые расчеты, иногда мы выезжали на будущие строительные площадки. Васин хотел во что бы то ни стало построить второй поселок в лесистой местности и тоже на берегу речки. Новые проекты предусматривали строительство и двухэтажных зданий. Планировалось построить два Дома культуры. И хотя я был занят весь день, кабинетная работа меня не захватывала. Много времени отнимали беседы с приезжими председателями колхозов, директорами совхозов, которые собирались заказать заводу такие же дома, как в Стансах. Каким-то образом все узнавали, что я бывший директор завода, и разговаривали со мной как с директором, не считаясь с тем, что я не был правомочен решать какие бы то ни было вопросы, связанные с производством завода… После того как ты ворочал огромным заводом, трудно работать на должности мелкого служащего. И вместе с тем это было неплохой для меня школой: я убедился, что отныне при любом ударе судьбы смогу удержаться на ногах. И даже дать сдачи. А к этому человек сможет прийти, лишь немало испытав и закалившись в борьбе.
В сутолоке я потерял из виду Николая. Маша не сообщила номера вагона, и он побежал разыскивать ее вдоль всего состава. И вот я увидел их медленно идущих по перрону. Маша была в светлом плаще, все такая же видная, моложавая, хотя некоторая дородность и выдавала ее далеко не девичий возраст. Николай тащил огромный кожаный чемодан и вместительную сумку. Маша прижимала к груди коробку конфет. Они прошли совсем близко, но меня лаже не заметили. У обоих взволнованные, просветленные лица. Вот Николай вскинул голову, взглянул Маше в глаза и что-то негромко сказал. Та кивнула и рассмеялась…
Надо было выйти навстречу и поздороваться с Машей, но меня что-то удержало, и они прошли мимо. В какой-то песне поется, что бывает черная зависть и белая. Так вот я им позавидовал белой завистью… Наверное, потому позавидовал, что моя личная жизнь по-прежнему была сложной и беспокойной. Хоть Юлька и говорила мне, что я современный, наверное, она не права: я старомодный, хотя и стараюсь не осуждать молодежь, а получше понять ее. И это мне дается с трудом. Известная истина: старое поколение всегда критически относится к молодому поколению. То и дело слышишь древние, как мир, разговоры: мол, в наше время молодежь была совсем другая… А нынче что? Носят джинсы, отпускают длинные волосы: сзадя не поймешь, парень или девушка, к старшим относятся без всякого уважения и так далее…
А когда мы были молодыми, точь-в-точь так же толковали про нас наши родители, хоть мы тогда вместо джинсов носили морские клеши и стриглись под полубокс…
Юлька современная девушка. Ее внутренний мир иной, чем у Рыси — девушки моей юности. Теперь жизнь совсем другая: люди имеют возможность красиво одеваться, жить со всеми удобствами, больше досуга отдавать культуре, искусству. А о войне, которая на корню опалила мое поколение, сегодняшние юноши и девушки знают из книг и кинофильмов. Они сейчас живут так, как мечтали жить их деды и бабки, которые хлебнули лиха в войну да и после войны жили кое-как, а работали за двоих-троих, чтобы вытащить страну из послевоенной нищеты и разрухи. Недоедали, недосыпали на восстановлении городов, экономики, сельского хозяйства. И все это во имя будущего поколения…
И вот оно, это будущее поколение. Оно все приняло как есть, готовое и удобное. Оно, это поколение, не знало войны, разрухи, трудностей. И, как говорится, слава богу! Но и благодарить дедов и отцов за подаренный им мир это поколение не собирается. Оно просто не знало другого мира. Это поколение живет и развивается по иным законам, чем раньше. У него другие требования к жизни.
Да, я стараюсь попять и оправдать Юльку, хотя это для меня нелегкая задача. Юлька для меня стала всем. Или, точнее, единственной, которая для меня значит все. Научиться понимать другое поколение можно, но как же мне жить с Юлькой! А я ее до сих пор не понимаю. Я не знаю утром, что она сделает вечером. Малейшее, с Юлькиной точки зрения, посягательство на ее свободу вызывало у нее бурный протест, настоящий взрыв. А посягательством на свою драгоценную свободу она считала даже невинное предложение с моей стороны, например, в воскресенье поехать за грибами. Замужество ее пугало, казалось тяжким ярмом, которое сразу пригнет, придавит ее до самой земли. «Я тебя люблю, Максим, — говорила она, когда была в хорошем настроении. — Чего же тебе еще нужно? Зачем нам быть мужем и женой? Чтобы я сидела в твоей квартире и ждала тебя с работы? Готовила тебе обеды, мыла и стирала? Я не хочу этого делать по обязанности! Будет желание, я и так все сделаю, что нужно… Мы с тобой часто ругаемся, а поженимся, тогда еще хуже будет. Я боюсь, что тогда разлюблю тебя, Максим…»
