Игры современников - Оэ Кэндзабуро (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗

Когда я, оставшись единственным попутчиком Цуютомэ-сана, весь в грязи, обессиленный, догнал его наконец, он, точно больная собака, корчился в судорогах, стоя на четвереньках в глинистой жиже на светлом, открытом взгорке, который с тех пор, когда сюда еще подступал девственный лес, скрывая тайную тропу, приводившую в долину торговцев воском, совершенно преобразился благодаря посадкам. Стоя внизу, я ошеломленно смотрел, как он корчился в конвульсиях, будто не замечая меня, и прекрасно понимал: ничего с ним не случилось, он не заболел, только притворяется. Брат натужно кряхтел и все время устремлял свои черные глаза с длинными ресницами к небу. Я, проследив за его взглядом, тоже посмотрел на небо. Бескрайнее – из долины такого не увидишь, оно было затянуто перистыми облаками. В полдень они выглядят полупрозрачными, а в тот момент казалось, что у каждого внутри плотная темная сердцевина, и лишь тонкие края, хотя солнце все равно сквозь них не проглядывает, были окрашены темным багрянцем. Стоя на четвереньках, Цуютомэ-сан продолжал кряхтеть и не отрывал глаз от плывущих по бескрайнему небу облаков с багряными краями и темной сердцевиной. Я интуитивно почувствовал, что его конвульсивные движения – это молитва, которую он возносит вселенскому Разрушителю. Подсказала интуиция еще не вышедшего из детского возраста будущего летописца, которого обучают мифам и преданиям нашего края…

Такую же молитву, несмотря на протесты судьи, ровно через пятнадцать лет вознес, обратившись к морю, Цуютомэ-сан на бейсбольной площадке в Канэдзоно, где игра, в которой он впервые в жизни участвовал как профессионал, складывалась столь напряженно, что пришлось назначить дополнительное время. Радиокомментатор объявил, что новый игрок молится богу войны, как это делал мастер кик-боксинга [37] из Бангкока; когда мне рассказали об этом, я сразу же нарисовал в своем воображении пылающую зарю над Канэдзоно. Пусть ему нужен был только небольшой перевес в игре, все равно Цуютомэ-сан искал вселенской поддержки, согласовывая свои действия с Разрушителем. Тогда-то я и вспомнил, как Цуютомэ-сан после тайфуна стоял вместе со мной на крохотном островке в море деревьев под вечерним небом, сплошь затянутым перистыми облаками, и, повернувшись ко мне, ожидал восход луны. Я только тогда обнаружил, что ему присуща удивительная душевная тонкость, которую трудно было предположить у предводителя одержимых бейсболом мальчишек.

Хотя Цуютомэ-сан и должен был заметить, что я тоже поднялся на взгорок, он все то время, пока горящее вечерним закатом небо теряло багрянец и превращалось в бескрайнее и темное, продолжал делать вид, будто в одиночестве смотрит на Разрушителя, точно огромный воздушный змей плывущего в вышине. А когда стемнело окончательно и горизонт точно заволокло черным занавесом, он, словно испугавшись обступившего его со всех сторон черного леса, подбежал ко мне, сидевшему в ожидании на большом камне. Подбежал быстро, вприпрыжку. Детское лицо младшего брата выражало страх – вдруг я уже ушел, не дождавшись его? Однако сказал он вот что:

– Ну ты чего тут делаешь? Опять, что ли, в лапы к лешему угодил? Давай побыстрей спускаться – того и гляди дикие собаки нападут!

Я был всего на два года старше, а все-таки – старше! Но я пропустил мимо ушей эти ехидные слова и стал убеждать брата, что спускаться в темноте по скользкой от воды горной тропе опасно. Нужно подождать хотя бы, пока взойдет луна, а лучше дождаться рассвета. Цуютомэ-сан состроил кислую мину и продолжал дразнить меня:

– Тебе-то что! Ты у нас одержим лешим, а я дольше не могу сидеть в лесу!

Эти слова, сестренка, просто возмутили меня. И все же я заставил Цуютомэ-сана дождаться, когда луна осветит опушку девственного леса. Но луна почему-то долго не выходила, и он, запуганный, как все дети долины, рассказами о лешем и опасаясь, как бы я, сидя на камне, не уснул – ведь про меня болтали, что мне-то уж заночевать одному в лесу ничего не стоит, – без умолку тараторил. Живя под одной крышей, мы фактически были чужими друг другу, и теперь он пытался как-то расположить меня к себе.

Цуютомэ-сан, сестренка, вел себя очень странно – он все время говорил о смерти. И хвастался, что совсем не боится ее. Десять миллионов лет семя, из которого он произрос, покоилось во тьме. Потом снова десять миллионов лет во тьме же будет покоиться его пепел, а в промежутке он живет вот так, как сейчас. То, что он существует, можно даже считать чем-то невероятным. Ведь могло случиться так, что покоящееся во тьме семя высохло бы, не вспыхнув искоркой жизни между первым и последующим десятками миллионов лет.

Воспользовавшись против обыкновения авторитетом старшего, я возразил: грядущий мрак страшен для живого именно потому, что между двумя этими периодами жизнь все же вспыхивает. И он, даже не споря со мной, воскликнул с нескрываемой завистью:

– Разрушитель прожил несколько сот лет. Вот это здорово!

Взошедшая луна осветила непроходимую чащу девственного леса, олицетворявшего тот самый мрак, что простирался на десятки миллионов лет. Огромный провал долины позволил мне, летописцу нашего края, вновь постичь неповторимость Века свободы, последовавшего за периодом созидания, – длительного периода полной изоляции от внешнего мира…

За короткое время, пока Цуютомэ-сан был профессиональным бейсболистом, корреспондент спортивной газеты с единственной целью посмеяться над новой звездой опубликовал взятое у него интервью. Бейсболист Цуютомэ-сан рассказывает, писал он, что у него на родине живут самые настоящие великаны и его, совсем маленького, да еще родившегося недоношенным, эти огромные люди, когда шли в лес, засовывали в нагрудный карман своей рабочей одежды на манер авторучки. Я понял тогда, что Цуютомэ-сан, как и все остальные дети нашего края, находится под впечатлением сказки, которая восходит к преданию о созидателях и Разрушителе, превратившихся в великанов. Тогда-то я и осознал впервые не столько кровную, сколько духовную связь тех, кто воспитан на этой общей фантазии, господствовавшей в деревне-государстве-микрокосме.

Я бы хотел, сестренка, отвлечься и поговорить о тебе – твоя судьба так схожа с судьбой Цуютомэ-сана. Ваша жизнь подобна колебаниям маятника между полюсами счастья и горя. Я уверен, что ты сама думаешь так же. Похожее на мое имя Цуюми ты сразу же после войны переделала на Роми – это была твоя собственная выдумка, и с той минуты я осознал, что между нами разверзлась бездонная пропасть, а для долины и горного поселка имя Роми-тян исполнилось блеска и притягательности. Твоя женская сила проявилась в том самом амбаре для хранения воска, где Актриса Цую обворожил молодых людей со сцены, но ты привлекла ребят помоложе, и не со сцены, а из уборной. Дверь там запиралась, и в твои планы, разумеется, не входило устраивать для них спектакль. Обучаясь искусству служения Разрушителю, ты должна была изо дня в день, чуть подкрасившись, отрешенно восседать в храме Мисима-дзиндзя, находившемся в самом высоком месте долины, и, как только освобождалась от этой обязанности, вприпрыжку бежала к амбару в уборную, где, не ведая того, выставляла напоказ свое соблазнительное тело.

Уборная находилась около входа в амбар, напротив сцены. Доски на потолке частично сгнили, частично разошлись, и сквозь образовавшиеся дыры можно было обозревать, что происходит внизу. Опасаясь, как бы маленькие мальчишки не провалились, ребята постарше соорудили вокруг дыр баррикаду из досок и циновок. Лишь избранным разрешалось входить в это помещение и подсматривать. С особым нетерпением они ждали демонстрации кинофильмов – в такие вечера ты обязательно заходила в уборную. «Разведчики», сидевшие в конце зала, смотрели не столько на экран, сколько на твою спину, освещенную лучом кинопроектора. Как только ты делала движение, чтобы встать, они тут же сигнализировали об этом, и «привилегированные», толкаясь в темноте, молча бежали к дыре.

Это стало традиционным развлечением во время киносеансов, и ты, сестренка, превратилась в легендарную героиню уборной в амбаре. Интересно, в чем была причина, почему именно твой зад покорил сердца юнцов долины и горного поселка? Правда, они подсматривали за всем, что происходит в женской уборной, – это верно. Но девушки, проведав, что за ними наблюдают, тушили свет, а женщины постарше поднимали такой крик, что мальчишки разбегались. И вдруг ты, сестренка, однажды вечером во время сеанса войдя в уборную, специально зажгла лампочку, которая теперь всегда была потушена. А когда удостоверилась, что над твоей головой притаились мальчишки, не прикрыв оттопыренного зада плиссированной юбкой школьного платья с матросским воротником, задрала голову и стала смотреть вверх, и на твоем лице появилась озорная улыбка – вот-вот расхохочешься. Именно этим движением и улыбкой, сестренка (вроде бы ничего особенного!), ты покорила сердца подсматривавших за тобой ребят! Твое движение и улыбка были столь неожиданны и поразительны, что передать словами невозможно – во всяком случае, ни одному из мальчишек сделать этого не удалось. Так ты еще школьницей стала кумиром молодежи долины и горного поселка.