Я еще не видела мир - Коритзински Росква (читать книги бесплатно полностью TXT, FB2) 📗

Они совсем не пара — этот немолодой ангел и юная воздушная гимнастка; в одной из последних сцен фильма они оказываются в баре; она наконец-то видит его, их взгляды встречаются, они глядят друг на друга. Но во время этого романтического крещендо невозможно не задуматься о том, что случится потом. Перед нами вырисовываются картины будничного существования и всей своей тяжестью обрушиваются на них, на эту пару в баре.

Мы видим их через три года, пять лет, десять лет. Будни. Все идет к этому. Без них никак. Чтобы жизнь закрутилась, сложилась. Но разве будни не насмешка над любовью? Или, скорее: разве мы не хотим чего-то другого, когда вдруг встречаем друг друга и чувствуем то, что называем любовью, разве не от будней мы стремимся убежать? Ролан Барт пишет: «Мне скажут: этот тип любви нежизнеспособен. Но как оценить жизнеспособность? Почему жизнеспособность обязательно Благо? Почему длиться лучше, чем сгореть?»[2] Можно себе представить, как ангел однажды пропадает, снова став невидимым.

Что он спрячется за тонкой гранью, отделяющей жизнь ангелов от жизни людей. Что он двинется дальше, найдет новую женщину, к которой его потянет, новую влюбленность, благодаря которой вновь станет видимым; что нет цели, а есть только движение от видимого к невидимому и назад, между привязанностью и охлаждением. Как бы мы вообще выживали, если бы не покидали друг друга? Если бы все время заново не прикасались к миру, раскинувшемуся перед нами таким сверкающим и ясным, с которого начисто стерты отпечатки наших пальцев.

Ты познакомился с моей мамой на вечеринке в середине восьмидесятых годов. Звучала запись группы «Генезис». Ты курил, опершись о подоконник, рост у тебя под два метра. Квартира принадлежала девушке, с который ты встречался годом раньше, а теперь она встречалась с одним из твоих приятелей. Ваша компания состояла исключительно из молодых парней. Все тащились от музыки и могли обсуждать альбомы часами, композицию за композицией. Тебе это надоедало, ты напивался, бесился. Чтобы не скучать, перетягивал внимание на себя. Твои товарищи, когда хотели выглядеть взрослыми, подшучивали над тобой, а когда тосковали по детству — восторгались. Вам было по восемнадцать лет, вы знали друг друга всю жизнь. Твои друзья носили пальто; женщинам же нравился ты. Ты рисовал стрелки и одевался в батик. Ты загорался, ведя беседы с людьми, с которыми больше никогда не встретишься. Сам себе ты больше всего нравился в роли чужака.

Мама танцевала. Ты смотрел на нее, шестнадцатилетнюю, с лицом серьезного ребенка. Ты ей не понравился. Ты был пьян, заигрывал со всеми подряд. Но в твоем разнузданном поведении было что-то расчетливое: ты был себе и ураганом, и глазом урагана[3].

Тебе двенадцать лет. Ты стоишь в центре большого зала в майке и затянутых на талии шортах, они тебе велики. Ты мерзнешь, руки в пупырьях гусиной кожи. Учитель физкультуры, хмурясь, из угла зала наблюдает за классом. Разминка, мимо тебя, спокойно стоящего на дорожке, проносятся одноклассники; набрав в рот воздуха, ты выпускаешь его через расслабленные губы: раздается презрительное фырканье. Однако перед эстафетой, когда класс делится на две команды, ты стоишь, наклонившись вперед, громкими выкриками подбадривая товарищей по команде, срываешься с места и мчишься во всю мочь; во рту вкус крови, тело покалывает, сосет под ложечкой, ты хочешь победить; ты еще был ребенком, но когда припирало, какая-то непреодолимая сила толкала тебя выкладываться полностью, чтобы ощутить, как тело выходит за рамки собственных возможностей. Скучные одноклассники разом превращаются в твоих людей, тебя распирает от гордости, когда самая медлительная девочка на полкруга опережает противника и приближается к финишной линии, и ты с сияющими глазами, надрывая горло, снова и снова выкрикиваешь ее имя. Некоторые во время соревнований всегда держатся в тени: сидят на скамейке и нарочито громко прохаживаются на тему того, как все это глупо. Чего уж так переживать, это же просто игра, это же просто соревнование, говорит один, и твои глаза мечут молнии, когда ты поворачиваешься к нему: «Так можно про что угодно сказать, придурок». Ты раскусил код и теперь знаешь, что весело тебе не будет, пока ты сам этого не захочешь, весело будет, только если делать вид, что тебе и взаправду весело; и тебе правда весело, это твоя всамделишная жизнь.

Весной ты оформляешь брак со второй женой. Вам обоим по сорок три, вы вместе уже тринадцать лет. Свадьбу играете в саду, приглашены только самые близкие. Деревья стоят в цвету.

Ваш выкрашенный в красный цвет дом наполняется друзьями и членами семьи. Гости долго не расходятся, все уже навеселе. Не склонные к подобному времяпрепровождению уже давно разъехались. Я сижу на террасе с твоим другом детства, он рассказывает о своей работе над биографией одного человека. Курим. Внезапно налетает мощный весенний ливень, по брезенту, натянутому над террасой, стучат капли. У меня по голым рукам бегут мурашки, сад полон белых безликих существ, дышащих на нас. У твоего друга возбужденно блестят глаза, он подливает вина мне в бокал.

И тут я вижу, что у входа в дом стоишь ты.

Ты украдкой наблюдаешь за нами. В твоем взгляде ласка. Может быть, одна простая мысль заслоняет для тебя сейчас все остальные, например, вон сидит моя дочь. Когда-то и ты так же сидел и перед тобой о чем-то распространялись, а ты курил, слушал рассуждения друзей и даже представить себе не мог, что у тебя будет ребенок, похожий на тебя; может, поэтому ты вдруг так растрогался. Тебе не нужно соотносить эту картину с какими бы то ни было ожиданиями, это просто данность. Ты брел и брел в утренней полутьме и вдруг нашел в мокрой траве теплое белое яйцо.

В эту ночь толком так и не стемнело. Мы музицировали, кто-то ушел спать. Мой старший брат с подругой сидели на диване, она задремала у него на плече, светлые волосы спадали на лицо. Комнату наполняли мягкие звуки гитары, «Gypsy» Сюзанны Вега; ты вернулся из кухни с бокалом вина, подошел ко мне. Я положила руки тебе на плечи. Мы молча танцевали. Сначала я плакала почти беззвучно, но вдруг меня пробрало, рыдания вырывались из груди с жуткими всхлипами, раздирали меня изнутри, обжигая горло. Я была слишком пьяна, чтобы чувствовать неловкость. Стыдно стало на следующее утро, когда я проснулась одетой на постели, в вашей комнате для гостей. Чего я, собственно, стыдилась? Того, что слишком крепко прижалась к тебе? Мы давно были на равных. Мы привыкли обсуждать жизнь как два зрителя в пустом кинозале, с увлечением смотрящие уже в который раз все тот же фильм. Так мы с тобой разговаривали о жизни. И вдруг эта почти интимная близость, я так сильно вцепилась в тебя и неожиданно почувствовала себя ребенком.

Мне показалось или ты и вправду чуточку отодвинулся от меня?

Когда песня закончилась, ты легонько погладил меня по голове, избегая моего взгляда, и исчез в саду. В окно я видела, как ты, закурив, сунул свободную руку в карман брюк; на собственную свадьбу ты надел джинсы. Я смотрела на тебя и думала: если бы я была твоей женщиной, ты бы порадовался этому безудержному плачу, возможности утешить меня и этим привязать к себе. Но я не твоя женщина, я твой повзрослевший ребенок, и ты немножечко отодвинулся от меня, ведь ты не мог меня защитить от этой обнаружившейся во мне беспомощности. Из-за этого ты чувствуешь себя не спасителем, а виновным, преступником, даже когда это не так.

Мне десять лет. Осень, ты возвращаешься домой. Твоя кожа золотится, глаза потемнели; у тебя взгляд человека, только что видевшего чудо. Мне десять лет, а ты по-монашески спокоен и отрешен.

Ты рассказываешь об Испании, о машине с открытым верхом и об украшениях, которые девушки носят на шее, ты купил мне такое. Ты сбрил бороду и волосы, и когда смотришь на меня, я плачу, я и узнаю тебя, и не узнаю, это лицо всегда было твоим, но ты его прятал, и тут какой-то обман, получается, я впервые вижу твое настоящее лицо.