Дюжина аббатов - Манчинелли Лаура (книги онлайн полные версии бесплатно txt) 📗
– Выпейте, синьоры, за мое здоровье, – сказала маркиза, приподняв слегка свой кубок.
Все поднялись и выпили за здоровье прекрасной обитательницы замка. Поднялся дрожа и необъятный аббат Торкьято, который, спрятавшись за бочкой, просидел там почти все время ужина. Он тоже поднял дрожащей рукой свой кубок и выпил вместе со всеми. Пылающий огонь, который обжег внутренности, стек по горлу сотрапезников, и то были испуг, радость и наваждение. Все растерялись: так необычна была эта пылающая вода, а потом взрывы смеха, и возбужденные голоса, и почти крик, и почти препирательства между всеми этими господами, такими серьезными и сдержанными при других обстоятельствах. Принесли другие сосуды с прозрачной жидкостью, и маркиза объяснила, как ее получают, перегоняя в больших медных перегонных кубах крепкое вино, что родят скалистые уступы долины.
Но кто-то уже взял в руки флейты, арфы и большие лютни, и под шум смеха и едкие шутки зазвучали вразнобой танцы. Потом флейты, трубы и барабаны объединились и сыграли сальтареллу, которую донна Марави исполнила в неистовом ломбардском ритме и с горячностью южной крови. Венафро и герцог тоже взяли в руки свои флейты, а аббат Мистраль играл на большой аравийской лютне.
Я не могу вам сказать, до каких пор продолжался этот праздник, я знаю только, что усталые слуги уснули, уронив головы на кухонные столы, а в просторной зале установилась тишина, только когда бледная зимняя Аврора, победив последние красноватые языки пламени светильников, осветила беспорядок, царивший в зале, сизым светом: опрокинутые скамьи, длинный, все еще накрытый стол, блестящие кубки, большую бочку, стоящую посреди стола, и среди всего этого черную тушу аббата Торкьято, который покоился бездыханный, уронив голову на стол, столько раз даривший ему наслаждение на протяжении славно завершившейся долгой жизни.
ФИЛОСОФ
Если бы кому-либо пришло в голову тринадцатого января высунуться из окна, у него возникло бы ощущение, что мир испарился. Провалился, растаял: исчезли деревья, горы, исчезла самая земля, на которой высился замок, исчезли небо, птицы, собаки, быки, пастухи, козы, коровы, исчезли дома и дым из труб, крыши, конюшни, сеновалы – в общем, исчезло все, и лишь замок парил в невесомости, как одинокий остров в океане Вселенной – белом и безмолвном. Первоначальный страх и тоска, которые вызывала эта белая стена, сменялись неистребимым ощущением промозглой сырости, волнами вливавшейся в открытые окна будто в стремлении поглотить даже и сами комнаты, и весь замок.
– Проклятый туман, – пробормотал герцог, глядя на него с ненавистью. – Нигде больше в мире не встретишь такого зловредного тумана.
Пока герцог бурчал в своей комнате, Венафро в задумчивости смотрел в окно, за которым совершенно ничего не было видно. Но он скорее думал о чем-то своем, нежели смотрел… Это был один из тех странных дней, когда мир кажется таким далеким, что даже вовсе забываешь о его существовании.
А мир между тем не прекращал существовать, более того, он торопился к воротам замка и совсем скоро стал слышим, обернувшись грохотом ударов, которые кто-то щедро наносил в придворные ворота. Они сопровождались громкими криками и звонким щелканьем бича. Можно было бы сказать, что под воротами бесновалась целая армия или по меньшей мере какой-то гигант. Слуги, однако, высунувшись из окошек, не увидели ничего, кроме плотной белой пелены тумана.
Но шум не смолкал, что являлось решительным знаком того, что мир у ворот замка всеми силами старается заявить о себе. Только отшельники знают, какой мощью обладает мир. Отшельники, которые уходят в пустыню и забираются на недоступные и необитаемые горы и день и ночь проводят в молитвах, мучаясь голодом и холодом и испытывая разного рода лишения, истязая тело и умерщвляя плоть, чтобы бежать от мира и забыть о его существовании. Потому что даже туда, куда не доходят дороги и тропинки, где человеческая рука не распахивает полей и не сажает винограда, там, на берегах, где ни один рыбак не растягивал своих сетей и ни один корабль не бороздил морских просторов, там, где природа все так же девственна, как будто только что была создана Богом, – туда тоже доходит сила мирского со всеми ее искушениями и манящими соблазнами. И тогда случается, что святому отшельнику, впалая грудь и ничтожная плоть которого вопиют о столь желанной ему аскезе, во время короткого ночного забытья является мир, чтобы смущать и прельщать его снами, полными желаний, и видениями томно колеблемых, благоухающих покровов, таящих блистательную наготу от нескромных взглядов. Таково коварство мира, который обнаруживает себя в предметах внешне невинных, но готовых пробудить грешную тоску. Ими могут стать и нежный побег пальмы, и молодая бегущая косуля, и пара спаривающихся насекомых, или простое яблоко, или цветок, или аромат луга, или цвет неба. Так могуществен и коварен мир.
В данном случае мир явился заявить о себе с таким шумом не под видом бесчисленной армии захватчиков и не в виде гиганта или чудовища, в обличье которого он часто заключает свою коварную силу, но в образе молодого клирика верхом на старой кляче, запахнутого в плащ, служащий ему одновременно седлом. Он гордо восседал в своей остроконечной шапочке, какую обычно носят студенты, с двумя длинными покачивающимися перьями: желто-зеленым петушиным и снежно-белым лебединым. Этот служка вовсе не был гигантом – скорее среднего роста, не был он и уродлив – всего лишь белокурый юноша. С его обликом не вязалась только спешка, с которой он проник во двор и устремился внутрь замка, обращаясь к слугам на том странном наречии, что принято по ту сторону Альп, а именно в великом Париже.
В зале, в огромном камине, выложенном листами меди для производства и распространения тепла, был разожжен огонь. Здесь клирик уселся и, кажется, успокоился от тепла и спокойного света камина и даже перестал говорить по-французски, когда молодая служанка поставила перед ним чашку горячего вина. И тогда обнаружилось, что его молодые голубые глаза, кроме того, дерзки и исполнены самонадеянности. Он жадными глотками пил горячее вино, и его полиловевшее от холода лицо приобретало обычный цвет. Слуги стояли вокруг и с любопытством на него смотрели. Каждый спрашивал про себя, какая нечистая сила привела этого хрупкого юношу в замок и не дала ему пропасть в буране и не упасть бездыханным и замерзшим в снегу и как его жалкая кляча не поскользнулась на льду. Все это казалось удивительным еще и потому, что видели его здесь впервые и полагали, что он не мог знать ни дорог, ни тропинок, ни тысячи опасностей, которые горная долина скрывает под снегом и туманом.
Когда путник обогрелся и приободрился, он спросил о хозяевах замка, кто они и отличаются ли гостеприимством, и, удовлетворившись ответами, попросил представить его. Здесь гость, не преклоняя колен, а лишь слегка поклонившись маркизе, объявил, не открывая своего имени, что он философ и закончил парижскую Сорбонну, которая снискала себе славу самой известной школы логики. Пронесся шепот, донны и шевалье переглядывались с изумлением и любопытством: впервые ко двору прибыл философ!
Первым нарушил тишину Венафро:
– Вы хотите сказать, мессер, что у вас есть разрешение и вы наделены всеми необходимыми полномочиями, чтобы открыть новую школу и обучать нас логике и теологии?
Философ замер в размышлении, разглядывая пол, потом он ответил:
– Да! Скажем так: у меня могла бы быть лицензия, и я мог бы располагать всеми необходимыми полномочиями.
Помолчав, он добавил:
– Но у меня ее нет.
– Объяснитесь подробнее, – проговорила маркиза, беря его под руку и подводя к скамье.
Философ расположился на меховых шкурах, которые покрывали скамью, и, расслабившись от их тепла и благорасположения маркизы, продолжил:
– Дело в том, мадонна, что я был изгнан из Парижа. Более того, я бежал оттуда. Я бежал оттуда, ибо был осужден как еретик.
Дрожь пробежала по телам присутствующих, потому что все знали, какая судьба ожидала еретика.
