Косточка авокадо - Щербакова Галина Николаевна (читаем книги .TXT) 📗
Лена спросила, где Ася и что за странные люди живут у нее на квартире.
— Какие люди? — поперхнулась я.
— Но это я вас об этом спрашиваю, — засмеялась Лена.
Лифт не работал, и я шла пешком. Под батареей лежал Асин кот. Рядом стояла консервная банка с остатками рыбы. Пахло, как говорят теперь, круто. Кот отрыл глаз, и я поняла, что он знает, что я его знаю.
— За тебя дали пальто, — сказала я ему. — Ты не беженец и не бомж, а в полном своем праве.
Кот фыркнул и встал на лапы. Я поняла, что он пойдет за мной, может, специально для нашей с ним встречи лифт и был сломан. Так сказать — бессмысленность и дурь жизни строго и четко детерминированы. Бесхозяйственный кирпич летит, зная куда и зачем.
Дверь в квартиру Аси была широко распахнута. Женя с веником в руках стояла в прихожей, и величественный профиль живота сиял в оглушительном зеркале. Зато в позиции «фас» брякли губы, спелые, мокрые, коричневые. Губы выворачивались наизнанку, они сигналили, что все поспело и пришла пора обернуться мякотью, соком и плодом... Такой готовенькой роженицы я сроду не видела. Некая женщина собирала с пола ошметки старых газет, на столе стоял какой-то мужчина, тряпкой на палке снимал паутину.
— Здрасьте! — сказала Женя. — А мы уже дома. Где мои рейтузы? — Она хихикнула. — Чужое надо отдавать.
Асин кот терся об ее ноги. О, великая кошачья мудрость пренебрежения к обременительному чувству любви. Что ему Ася, отдавшая за его благополучие «электрик». Ему нравились большие икрястые ноги Жени, и какая ему была разница, каким таким образом эти ноги сюда пришли.
— У меня же ключи! — засмеялась Женя.
Мать Жени уже стояла рядом с дочерью. Это была маленькая, можно даже сказать, мелкокалиберная женщина. Мелким инструментом ей наковыряли глазки, и даже на худом, детской формы лице они смотрелись как амбразурные щели. Нижняя губа оттопыривалась вниз, делая лицо похожим на кувшинчик с носиком. Губа была треснута, видимо, по причине частого истечения вод.
— Нехорошо, — сказала я. — Нехорошо въезжать в чужую квартиру.
— А хорошо занимать одной две комнаты? Хорошо? А не отдавать чужие рейтузы?
— Я куплю вам рейтузы, — ответила я. — Я думала, это не вам. Асе.
— Асе? — закричала Женя. — Это с какой же стати?
И она повернулась в сторону мужчины с палкой. Сеня-гобоист выглядел жалко, а главное, он делал мне какие-то знаки при помощи свисающей с палки паутины. Я не умею читать палки. И еще в гневе я тупею. Если я не ору, не подбочениваюсь, не плююсь и не прибегаю к народной мове, то только потому, что хорошо себя знаю. Исплюю себя и изжую потом, уже все забудут, какая я была, а у себя самой я останусь как бы в раме... Навсегда. У меня есть не скажу сколько таких портретов. На Страшном суде их расположат вокруг меня. Не знаю, какого веса будет котомочка добрых дел, но «Я в раме» будет звучать убедительно, поэтому... Поэтому я в гневе тупею и молчу. И чем усердней молчу, тем круче тупею. Вязкий вар истекает из только ему известного места, спрямляя в голове извилины и бороздки мыслящей материальной части.
Стоя в прихожей Аси, я хорошо видела себя в зеркале, бегущую к апофеозу тупости, когда я вполне могу поздравить их с новосельем, предложить помыть полы или сходить в магазин за свежей рыбой для кота, да мало ли на что способен человек с вязким варом в голове.
Надо было бечь. Это было нормальное и грамотное чувство, которое только одно и могло вывести из дури нелепых обстоятельств.
Но я шагнула в комнату к гобоисту, играющему на паутине, захлопнула дверь и сказала ему подбоченившимся голосом:
— Чтоб ноги их здесь не было. Я куплю рейтузы, чтоб ее не просквозило. Если они тут задержатся, я скажу матери, кто вы... Она ведь этого не знает? — Гобоист тряс седою бородою. — Более того, я сообщу вашей жене о вальпургиевых играх.
Главное я успела. Потому что дверь распахнулась, и Женя сказала, что пойдет куда надо и «Асин притон накроют», а ее не тронут как кормящую мать, у нее уже молоко появилось.
— Вот! — сказала она, тыча пальцем в сырой след на халате.
— Все будет в порядке, — ответил он.
— Ключи и кота отдадите соседке. Ей заплачено. — Я закрыла за собой дверь. Последнее, что я видела, была я сама, выходящая из квартиры. Зеркало, как всегда, было на высоте. У меня самой было еще то лицо. Так сказать, по другую сторону красоты.
В ближайшем спортивном магазине я купила безразмерные рейтузы. Возвращаться не хотелось, но надо было, во дворе поискала мальчика с выражением «доброго вестника», но такое выражение теперь не носят. И если сам его не имеешь, какие такие претензии предъявляешь другим?
Они гуляли по двору — Женя и гобоист. И, судя по жестикуляции, гобоист был пылок. Я сунула им штаны без слов и пожеланий, он меня сам догнал и сказал, что все в порядке, «они уедут».
Почему-то меня это уже не занимало. Совсем.
Потом вернулась Ася. Позвонила. Сказала, что в квартире кто-то жил. Но, кажется, ничего не пропало. Только дракончики. Их было шесть, а осталось два. Но, может, их давно нет? Она такая стала невнимательная. Ася приглашала в гости, но я отговорилась. Она же мне сказала, что у Жени родился сын и его назвали Михаилом.
Показалось или на самом деле в голосе Аси было некое смятение, хотя с чего бы ему быть?
А к следующей Вальпургиевой ночи Аси не стало. Ее сбила машина. Не насмерть, слегка. В больнице она подробно и радостно рассказывала, как «еще бы чуть-чуть...». И мы все всплескивали руками. А ночью случился обширный инфаркт. В гробу у нее было выражение человека, выскочившего из-под трамвая. Разрыв же сердца выражения не оставил...
На поминках я сидела на приставленной сбоку лавке рядом с гобоистом. Он гордо сообщил, что у него родилась дочь.
— Сын, — поправила я.
— Помимо, — ответил он. — Помимо. Дочь Маргарита. — В голосе была гордость. Он заерзал костлявым тазом, маленький гобоистик Большого театра.
— Вы ешьте, ешьте, — говорил он мне, как хозяин стола, и подталкивал тазик с оливье. — Весна чревата авитаминозом.
Пришлось бежать. На улице было тепло. Апрель как бы раскочегаривался изнутри. По краям его было мартовски сыро, а из глубины уже парило... Странные почки мыслей и чувств...
Странные, ни про что — вот они как раз и прорастут, глупая история наберет силу и пробьет толщу. И я напишу именно этот рассказ, а не другой... И с этим ничего поделать нельзя.
Ну чем вам не косточка авокадо?
