Жатва дьявола - Виалар Поль (книги хорошего качества txt) 📗
Глава IV
Прежде всего Фирмен рассказал обо всем своей дочери. Нельзя сказать, что Адель отличалась большим умом, зато она не витала в облаках, твердо стояла на земле, и, хотя у нее был тупой вид, когда она работала, когда она ела и когда ее тянуло к любовным утехам (батрак Фернан хорошо это замечал), она обладала здравым смыслом, — всякий это признавал. Выслушав отца, она сразу сказала:
— Ну, это нельзя так оставить. — И, подумав, добавила: — Надо нам вчетвером об этом поговорить.
За ужином она и Фирмен молчали, потом, когда поели картофельной похлебки (брали для нее не тот картофель, что шел на продажу, а плохой — водянистый, уже прораставший, с затхлым запахом, и заправляли ее не сливочным маслом, а свиным салом со шкуркой), батрак Фернан пожелал всем спокойной ночи и ушел; Альбер лег спать наверху, в мансарде. Морис тоже собрался было сразу после ужина отправиться на боковую, но отец удержал его:
— Погоди, поговорить надо.
— О чем? — спросила Мари.
— Убери миски, дай нам кофе.
— Вечером кофе?
Кофе всегда пили только по утрам, и на завтра он уже был сварен.
— Может, долгий разговор будет.
— Беда, что ли, какая? — спросил Морис.
— Да уж верно что беда!
Пока Мари убирала со стола, Фирмен встал и подбросил в очаг охапку сушняку; поднялось высокое, недолго длящееся пламя и, воспользовавшись его отсветами, он погасил лампу.
— Кофе-то горячий подай, — приказал он и, возвратившись на свое место, сел опять за стол. Адель взяла старый глиняный кофейник и поставила его в очаг — подогреть бурду, называвшуюся кофе, в котором, однако, преобладал цикорий.
Взяв четыре больших чашки, она поставила их на стол. Трое участников беседы сели на скамейки и, облокотившись на столешницу, молча ждали, пока Мари принесет кофейник и разольет в надтреснутые щербатые чашки тотчас задымившуюся в них черную жидкость. Разговор начался не сразу.
— Ну, вот… Вот в чем дело, — произнес наконец Фирмен. — У Гюстава-то ребенок будет.
По спинам встрепенувшихся людей пробежали отсветы огня.
— Это в его-то годы?
— Да, в его годы, — подтвердил отец.
— От Совы ребенок, — уточнила Адель.
— Что за черт! — пробормотал Морис.
— Уж только не он отец, — бросила Мари.
— Это дела не меняет. Он отец или не он, а Гюстав уверен, что от него. Во всяком случае, он поступит как полагается.
— Кто тебе это сказал?
— Сам Гюстав, вот только что.
— Потому он и ужинать не пришел?
— Ну да. К ней отправился. Говорит, что теперь там его семья.
— Пусть он там и остается, — сказала Мари.
— Как бы не так. Я, говорит, там не останусь, я, говорит, на ферму приду.
— Вместе со своей паскудой? — взбешенным тоном спросил Морис.
— С кем же еще? Понятно, с ней.
— Этого допустить нельзя! — сказала Адель.
— Конечно, нельзя, — подтвердил Морис.
— А как же ты можешь ему помешать? — спросил Фирмен.
Все умолкли. Мари и Морис в ужасе представили себе, как явится к ним на ферму эта девка, беременная, с большим животом, и как она постепенно займет тут хозяйское место.
— Не позволим мы этого! — сказал Морис и, встав, направился к двери, словно намеревался преградить вход в дом и в эту общую комнату чужой женщине.
— Успокойся. Не завтра же он ее приведет. Старик все-таки еще не совсем спятил. Он говорит: подожду, когда ребенок родится. У нас еще впереди полгода, а то и семь месяцев, — сказал Фирмен.
Они вздохнули с облегчением, как будто на время отогнали от себя беду.
— Ну, до тех пор еще… — пробормотал Морис и махнул рукой.
— Что до тех пор еще? — спросила Адель.
— Как знать, что там будет? Ничего не известно, — заметила Мари.
— Нет, уж пусть какой-нибудь случай случится, — злобно сказала Адель.
— Только надо самим случаю помочь, — подхватил Фирмен.
— Понятно, — согласилась Адель. — Не будь дурак, коли ты себе не враг. Старик уже отжил свое и пускай отправится на тот свет прежде, чем натворит глупостей.
— Скажешь тоже! — заметил Морис. — Это не в твоей воле.
— Поживем, увидим, — угрюмо сказала Адель.
— Он для твоего удовольствия руки на себя не наложит.
— Очень жаль!
— Ну, ты уж больно разошлась.
— А он? Он не разошелся?
Все четверо умолкли, только глядели друг на друга. Все еще высокое пламя, поднявшееся в очаге, освещало обветренные лица, подчеркивая их складки, проложенные днями жизни под открытым небом, на солнцепеке, под проливными дождями.
— Смотри-ка, мы с виду прямо дромские разбойники-«поджариватели», — захихикал Морис, вспомнив знаменитое уголовное дело грабителей, которые, выпытывая у богачей, где спрятаны деньги, «припекали» им ноги на огне.
Адель притворилась, будто не слышала замечания брата. Может быть, и в самом деле слова его не дошли до нее, так она была поглощена своими рассуждениями.
— Если у этой девки будет ребенок, он на ней женится. Если он на ней женится, она здесь водворится, старик умрет, а она здесь и останется.
— Мало того, — сказал Фирмен, — она, чего доброго, вздумает продать землю, а если участок разрезать надвое, нашей ферме конец! Не будет «Края света».
— Да… нельзя этого допустить, — повторил Морис.
— Нельзя! — как эхо, отозвалась Мари.
Меж тем Мари была кроткая женщина и верила в бога, она никому не сделала бы зла, так же, кстати сказать, как толстуха Адель, как насмешник Морис и как Фирмен, так горячо любивший своего сынишку Альбер а, — только не надо было касаться их «имения», а Мари понимала, что оно в опасности, и вот так же, как Морис, как Адель и Фирмен, так же, как это случилось бы и с Гюставом, будь он на их месте, она готова была рвать врага когтями, как тигрица; Мари чувствовала, что она не только вправе, но обязана защищаться, сохранить то, что ее близкие с таким трудом создали и сберегали. Ведь землю-то приобретали по кусочкам, по клочкам, и, когда слепили их вместе, сшили, получилась вот эта шахматная доска различных посевов, которые друг Друга подпирают, друг другу помогают в рассчитанном круге севооборотов, где все обдумано, взвешено. Нет, тут надо быть бдительным, а при нужде и свирепым, иначе имение твое распадется, и будет с ним, как с шерстяным вязаньем: потяни за последнюю петлю, и оно сразу распустится.
— Значит, нельзя так оставить? — сказала Адель уже совсем другим тоном. — Нельзя… А что же сделать-то?
Все они знали, что сделать, но не хотели сказать этого. Они знали, что старик не должен дожить до дня рождения ребенка, раз он лишь после появления младенца на свет хочет выполнить свое решение. У них впереди еще было шесть, может быть, семь месяцев, но выход из положения надо было найти заранее, и каждый знал, что, чем скорее они его найдут, тем будет лучше. Да, нужно было найти выход, это был вопрос жизни или смерти, — для них самих, разумеется, а главное, для «Края света». Если хозяйство порушится, им придется идти в люди, батрачить в чужих хозяйствах, наниматься; и эго бы еще с полбеды, но вся жизнь их потеряет смысл, — они существуют для того, чтобы возделывать землю, пусть неблагодарную по сравнению с землей Обуана, но свою собственную.
— Старику-то семьдесят два года, — сказал Морис, как будто утверждая, что Гюстав Тубон пожил достаточно и роковых шесть месяцев не протянет.
— Это ничего не значит, — бросил Фирмен. — Пойди-ка на кладбище, погляди на могилы Тубонов, увидишь, какие они живучие, Гюстав часто нам говорил, что его отец в восемьдесят лет как-то раз сказал сыну, когда тот уже думал про себя, что старик зажился на свете: «Адольф Тубон умер в девяносто шесть лет… а Фидель — в восемьдесят восемь, Ансельм — в восемьдесят девять лет». А сам старик помер девяноста семи лет! «У нас в роду подолгу живут», — сказал он Гюставу. — Вы, поди, помните, как его хоронили. Не так давно это было.
— Да, — сказала Адель. — Нельзя же ждать двадцать лет. Что с нами будет через двадцать лет?
