Из Магадана с любовью - Данилушкин Владимир Иванович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений txt) 📗
А однажды она с ужасом узнала, что есть какие-то барды, и один из них до боли знакомый — Высоцкий, а другой — Булат Окуджава. Слово «бард» казалось ей неприличным, как, например, «маркитантка», и она лишь с третьей попытки произнесла «бард Высоцкий». И при этом невротически рассмеялась.
Вообще— то Эвелина любила порассуждать вслух. Если человеку пересадить желудок коровы, бормотала она вполголоса, то он будет питаться сеном. Сомнительно. Но у коровы голова большая, и она должна быть умной. Зато я стала лучше разбираться в поэзии Александра Блока. Я послал тебе розу в бокале золотого, как небо, аи. А что такое аи? Вино? Что вы имеете в виду?
Однажды в контору пришел Леша — известный магаданский плейбой. Уселся чаевничать и, рисуясь, пожаловался присутствующим на ухудшение самочувствия. Мол, доктор как с ножом к горлу подступает: бросайте пить и курить, а то допрыгаетесь до инфаркта. В ответ Леша якобы заявил: пить брошу, курить брошу, а мысли куда дену, эмоции, чувства и переживания?
Эвелина, проникшись ужасом положения, размышляет вслух о нелегкой судьбе плейбоя. Может быть, вам отдохнуть, на курорт съездить?
Пауза повисает в воздухе, как полоса больничной марли.
— Если честно, не очень-то я загружен, — говорит Леша, неожиданно для Эвелины, да и для самого себя. Возможно, он сражен глубиной сочувствия женщины. — Честно сказать, бывает, я весь день палец о палец не ударю. Синекура, одним словом.
— Да-а? — Оживляется Эвелина, и непонятно, что именно ее задело. Но, терпение, завеса тайны развеивается через несколько мгновений. — Скажите, Алексей, а чтобы попасть в синекуру, какое образование надо иметь? В высшей партийной школе учиться? Или в академии общественных наук?
Новая пауза повисает в воздухе, не охнуть, не вздохнуть. Удар в сплетение. Понемногу, слово за словом, разгадываем и этот ребус.
Выясняется, что Эвелина спутала синекуру с Канибердой. А этот малый и впрямь окончил партийную академию и должен был стать большим начальником, но получил хотя и неплохо оплачиваемую, но ничего не значащую должность, называемую, естественно, синекурой. Поэтому в голове Эвелины произошло наложение понятий и небольшой их взаимосдвиг.
Тут же вспомнили анекдотическую историю про Каниберду. Будто бы он сидел в конторе лет десять назад, снимал трубку на каждый телефонный разговор и важно произносил:
— Каниберда слушает.
Полдня в конторе сидел мальчик Денис, сын сослуживицы, который оказался на работе с мамой из-за ремонта в садике. Слушал он, слушал и вдруг вспомнил стихи про рассеянного:
— Вместо шапки на ходу он надел Каниберду.
Все рассмеялись, а Эвелина, выслушавшая весь этот треп, обиженно поджала губы и спросила:
— Что вы имеете в виду?
КАК ПО САЛУ
Полноватый мужчина лет шестидесяти вез нас в личном «Запорожце» без переднего пассажирского сидения. Внешне он походил на борова. Такому нужна машина попросторнее. А вот на Востоке, откуда я только что вернулся из отпуска, наверняка никому не придет в голову сравнивать тучного человека со свиньей — нечистым, согласно Корану, животным. Глухи они к нашей поговорке: «Чует кошка, чье сало съела» и к ее новейшей модификации: «Чует котик, чей наркотик».
На Востоке полных, должно быть, называют баранами. Но тогда такой человек должен быть и тупым, и упрямым одновременно. А этот за рулем совсем не глуп, просто брюхо его выпирает, как надувная подушка безопасности. Но я сам не принадлежу к тощим и отношусь к толстякам с симпатией. Что же тогда натолкнуло меня на свинскую тему? Стоп! Я понял! Запах. Слабый запах комбикорма в салоне. (От слова «сало»). Затем и выломал водило первое сиденье: удобнее мешки и баки с объедками накладывать.
Я ни о чем не расспрашиваю запорожевладельца, сам расскажет, вон, как он складно рассказывает, радуется, что заполучил свежие уши, да еще двух журналистов. Мы едем в Армань, где намерены понаблюдать, как героические рыбинспекторы ловят «плохих». Водило тоже инспектор, только нештатный.
Должно быть, всякое касание с рыбалкой и рыбой развивает у человека страсть к преувеличениям, и немалым. Наш новый знакомец гарцует, как маршал на белом коне. Подает самые лучшие свои истории, блистая исполнительским мастерством. Он рассказывает, как водитель КАМАЗа остановился на выезде из города, затянул ручник и пошел глянуть, что постукивает, то ли в двигателе, то ли еще где. Головой к земле приник, словно Илья Муромец, выслеживающий Соловья Разбойника.
В какой— то момент эта водительская голова, крохотная по сравнению с колесом, оказалась под резино-стальным кругом, а машина, несмотря на принятые меры, покатилась. Уклон крутой. Это мы, люди, привыкли, а машины, созданные на равнинном просторе у Волги, привыкнуть не могут. Голова под колесом как арбуз хрясть, мякоть из нее горячими брызгами -дрись!
Рассказчик не сдерживает восторга и ликования: он видел это, единственный из миллионов. Запуск космического аппарата, людей на Луне, пусть по телевизору, лицезрели миллиарды, а такое досталось только ему. Он не извиняется, не делает реверансов, не рвет по погибшему остатков волос, тому, кто умер, не стало больнее оттого, что это кто-то видел.
Не переводя духа, рассказчик угощает нас еще одной историей. В морском порту при такелажных работах одному зазевавшемуся работяге голову как бритвой срезало тросом, и она покатилась, матерясь и плюясь.
Мы вцепились в кресла, чтобы унять игру взбесившегося воображения. Он понял, остановил машину. Тем более что мы уже подъехали к перевалу, а здесь положено остановиться, пообмяться, а дальше дорога тяжелая — по-над обрывом. Когда бы ни ехал, одна-две машины внизу лежат, как игрушечные, а игра в смерть.
Я тогда еще ни разу не сидел за рулем и не знал, что жизнь водителя разбита на короткие, метров по двести, а то и меньше, отрезки, и надо всякий раз отыскать оптимальный режим и стиль: где-то газку поддать, глянуть вперед и назад, руль почувствовать и держать крепче, но нежнее, поддерживая постоянный контакт со Всевышним.
Он снова сел за руль, мы тронулись. Он знал, что произвел ошеломляющее впечатление своими рассказами, и теперь все произнесенное им будет восприниматься на фоне двух его кровавых ужасов, и белое станет белей, а серое черней. Он нравился сам себе и хотел показать этим писакам, что в жизни почем. Долго искал себя, на шестьсот, на семьсот в месяц. Надбавки наработал. А денег нет, как нет. Потом окунулся в свинство. Мы закивали головами, такие до ужаса проницательные и вездесущие.
— Сколько, думаете, за год зашибаю? — Он обернулся на нас торжествующим взглядом, не снижая скорости, зависая над пропастью, угрожая навеки законсервировать в своей консервной банке на колесиках.
— Ну-у, — сказал мой товарищ, красноречиво обняв взглядом объем салона микролитражки. То есть, пять тысяч положил Юра, стоимость «Запорожца». Недавно на досуге вслух он подсчитывал: для полнейшего личного счастья потребовалось бы двести кусков, чтобы уж машина, дача, аппаратура и барахло для себя, жены и двух дочек форма содержания.
Водило сделал паузу с полкилометра. Мы думали, он закончил разговор, и сумма угадана верно.
— Двадцать, — тихо произнес свинопас, и это уже не воспринималось в связи с ранее сказанным. Может быть, двадцать километров осталось. Или обрыв такой высоты. Правда, здесь все сто наберутся. — Двадцать тыщ в год неплохо? — Казалось, он захрюкает от удовольствия.
— Это ж день и ночь вертеться, — смятенно говорит Юра, арифметика ударяет ему в голову, как стакан водки. — Корм запаривать надо, мороки…
Нет, он себя не убедил и завидует по-черному.
— А на кой его парить? Сухой-то лучше. Дольше в желудке держится. Когда свинью колешь, видно по кишкам. Пареный-то вмиг пролетает, а сухой дольше держится.
— Каждый день? — Спрашивает Юра с надеждой в голосе, что есть еще какие-то непреодолимые трудности в свинском деле, которые в принципе не преодолимы для журналиста, частично меняющего профессию.
