Сон № 9 - Митчелл Дэвид (прочитать книгу .TXT, .FB2) 📗

– Нет, ты была права. Мама позвонила мне из Миядзаки. Вчера вечером.

– Да, Сатико говорила. Однако же то, что я оказалась права, нисколько не извиняет мои нравоучения. Короче, я сижу у пианино и крашу ногти на ногах. А ты где, беглец?

– Кормлю комаров у придорожного кафе «Окатян»[230].

– В Японии десять тысяч придорожных кафе «Окатян».

– Это находится между, э-э, нигде и… никуда.

– Должно быть, в Гифу[231].

– По-моему, так оно и есть. Сюда меня доставил один дальнобойщик, а отсюда меня заберет его знакомый по прозвищу Удильщик, который едет в Фукуоку. Только сначала ему нужно подраться с каким-то гнусным техником с автозаправки, который неуважительно отозвался о его жене.

– Молись, чтобы он одержал победу в схватке, но не заработал сотрясения мозга. Бедный Миякэ! Ты угодил в фильм киностудии «Никкацу»[232] о дальнобойщиках.

– Это не самый быстрый способ добраться до Кюсю, зато самый дешевый. У меня новости. Только сначала поставь пол бутылочку с лаком, а то на пианино останутся пятна.

– Что случилось?

– Последние девять лет своей жизни я провел в самой тихой деревне самого тихого острова в самой тихой префектуре Японии. Там никогда и ничего не случалось. Дети всегда так говорят, где бы они ни жили, но на Якусиме это действительно так. С тех пор как мы виделись в последний раз, произошло все то, чего никогда не случалось раньше. Это был самый фантастический день моей жизни. А когда ты узнаешь, кого я встретил сегодня утром…

– Похоже, мне лучше тебе перезвонить. Диктуй номер.

– Эйдзи! – Она влезает на высокий подоконник и садится, обхватив колени руками. Бамбуковые тени раскачиваются и шелестят по татами и выцветшим фусума[233]. – Эйдзи! Иди сюда быстрее!

Я встаю и подхожу к окну. Зубные нити паутины. Из окна бабушкиного дома виден парк Уэно, только все гуляющие уже разбрелись по домам. Андзю стоит на коленях перед древним остовом поваленного кедра. Вылезаю из окна. Воздушный змей солнечного света застрял высоко в ветвях. Он сверкает темным золотом. Андзю в отчаянии:

– Глянь! Там мой змей зацепился!

Я опускаюсь на колени рядом с ней – больно смотреть, как она плачет, – и подбадриваю ее:

– Так высвободи его! Ты же чудесно лазаешь по деревьям!

Андзю вздыхает по-особенному, недавно выученным вздохом:

– У меня диабет, гений! Забыл, что ли? – Она показывает вниз; ее ноги, как подушечка для булавок, утыканы шприцами, капельницами и пыточными приспособлениями. – Высвободи его, Эйдзи!

Я начинаю взбираться – пальцы впиваются в чешуйчатую кору. В дальней долине блеют овцы. Нахожу пару своих носков, таких грязных, что их уже ничто не спасет. Проходит целая жизнь, надвигается темнота, кружит ветер, вороны слетаются в поисках чего-нибудь помягче. Я боюсь, что воздушный змей солнечного света изорвется в клочья раньше, чем я до него доберусь. Где он в этом вихре листвы? Через несколько минут он обнаруживается на самой верхней ветке. Какой-то мужчина, все еще без лица.

– Зачем ты взобрался на мое дерево? – спрашивает он.

– Я ищу воздушного змея своей сестры, – объясняю я.

Он хмурит брови:

– Охота за воздушными змеями важнее заботы о сестре?

Внезапно я вспоминаю, что оставил Андзю совсем одну – сколько дней прошло? – в бабушкином доме, без воды и без еды. Кто откроет консервы ей на обед? Волнуюсь еще больше, когда замечаю, как обветшал дом: на свесах крыши разрослись кусты, еще одна суровая зима окончательно его развалит. Неужели прошло уже девять лет? Дверная ручка крутится вхолостую, а как только я стучу, дверь падает вместе с косяком. За стропилами скользят кошачьи тени. В моей капсуле лежит гитарный футляр. А в футляре – Андзю. Она не может открыть спасательные люки изнутри, ей нечем дышать – слышу отчаянный стук, бросаюсь к ней, дергаю замки, но они заржавели…

– И тут я просыпаюсь, и оказывается, что это был сон!

В отсветах огоньков приборной доски Удильщик – кожа да кости в сетчатой майке. Хриплый смешок, один, второй, третий. У него совершенно резиновые губы, у людей таких не бывает. Грузовик мчится сквозь дождливое гиперпространство. Мимо со скоростью света проносится дорожный знак – скоростное шоссе Мэйсин, «выезд на Оцу, 9 км». На приборной доске светятся часы. 21:09.

– Забавное это дело, сны, – говорит Удильщик. – Хонда рассказывал про свой лунатизм? Фигня все это. Просто женщины его не любят, только и всего. А сны… Я про них много читал. Никто не знает, что такое сны. Даже ученые спорят между собой. Одни считают, что гиппокамп перебирает воспоминания в левом полушарии мозга, а потом правое полушарие выдумывает всякие истории, чтобы как-то соединить образы.

Удильщик не ждет моего ответа – если бы меня здесь не было, он беседовал бы с куклой Зиззи Хикару. «Выезд на Киото, 18 км».

– Так что любой сон – это сценарий. Ну, как-то так.

По ветровому стеклу ползет мохнатая муха.

– Я тебе не рассказывал про свой сон? Ну, свой сон есть у каждого. Так вот, мне тогда было столько же, сколько тебе сейчас. Я влюбился. Или сошел с ума. В принципе это одно и то же. Вот так-то. Она – Кирара ее звали – была вся такая избалованная, папина дочка. Мы ходили в один плавательный клуб. В те времена я был сложен хоть куда. А ее папаша заправлял каким-то зловещим учреждением. Каким именно? Да вроде Министерством образования. В общем, Кирара была не моего поля ягода. Но меня это не остановило. Меня будто околдовали. В школе я списал из какой-то книги любовное стихотворение. И в награду получил поцелуй! У меня и сейчас, как у козла, от баб отбою нет. Короче, Кирара не устояла. На машине моего двоюродного брата мы с ней ездили к водохранилищу. Считали звезды. Считали ее родинки. Небывалое блаженство. У меня такого больше никогда не было и уже не будет. А потом до ее папаши дошли слухи о том, как мы проводим время. Я, понятное дело, не подходил на роль принца для его драгоценной принцессы. Ну и… Папаша сказал свое веское слово, и она бросила меня, словно покрытый струпьями труп. Даже сменила плавательный клуб. Для Кирары я оказался легкой закуской, а она для меня была целым меню в ресторане любви. В общем, я расстроился. Совсем рассудок потерял. Продолжал посылать ей стихи. Кирара не обращала на них внимания. Я перестал спать, есть, думать. А потом решил доказать ей свою преданность, совершив самоубийство. Мой план был таков: добраться до Моря Деревьев у подножья Фудзи и наглотаться снотворного[234]. Способ не оригинальный, я понимаю, но мне было восемнадцать, а у моего дяди там была хижина. Утром я отправил Кираре письмо, в котором говорилось, что я не могу жить без ее любви и что у меня нет другого выхода, кроме как умереть. Вдобавок я описал место, где собирался совершить свой подвиг – какой смысл умирать за любовь, если об этом никто не узнает? Короче, я сел на самый ранний поезд, доехал до тихой сельской станции и отправился к цели. Погода все время меняла настроение, а я – нет. Я был твердо уверен в принятом решении. Я отыскал хижину своего дяди и побрел дальше, пока не вышел на поляну. Вот нужное место, подумал я. И тут вдруг увидел высоко-высоко… угадай что?

– Э-э… птицу?

– Кирару! Мою возлюбленную. В петле! Ее ноги медленно крутились то в одну сторону, то в другую. Жуткое зрелище! Раздутая, в дерьме, вороны и личинки уже делают свое дело.

– А это…

– И тут меня обуял такой ужас, что я проснулся, – все еще в поезде, на пути к Фудзи. Вот тебе и откровение. На следующей станции я вышел, сел в обратный поезд и поехал домой. На коврике перед дверью лежало мое письмо – непрочитанное и даже не вскрытое, только на конверте надпись кроваво-красными чернилами: «Вернуть отправителю». Кирара – или ее отец – вернули его, даже не прочитав. А я-то, дурак… Короче, она поступила в университет и уехала, и… – Удильщик притормаживает, пропуская какой-то грузовик. Водитель машет ему рукой. – Ну а потом, много лет спустя, я ее снова увидел. В аэропорту Кансай, издалека. Муж-богатей, золотые побрякушки, спиногрыз в коляске. Знаешь, о чем я подумал?