Пирамида, т.1 - Леонов Леонид Максимович (книги онлайн полные версии TXT) 📗
Следовательно, ни всеведенья Божественного, ровно ничего не оставалось в нем от прежнего пророка и сына Божьего, так как в силу чрезмерной щедрости вчистую роздал себя людям. По глубочайшему Матвееву убежденью, все лучшее, нажитое ими за вот истекающий исторический период, приобретено было через него одного, в том числе и нынешняя мечта о всемирном братстве, если только шествие на вершину не задержится на промежуточной ступеньке блаженства, наиболее соблазнительного для черни и рабов. И значит, нынешний его подвиг выше голгофского, когда лишь человек умирал в нем, чтобы из местного божества стать вселенским! Но здесь до спазма в солнечном сплетенье постигает о.Матвей очередное открытие: «...настолько растворился в самой идее человеческой, что после неизбежного, по писанию, сокрушения храмов вряд ли и в музеях-то уцелеет о бок с веселыми, в мраморе танцующими, виноградной лозой увитыми противниками своими, однажды сошедшими с престола в благодатные сумерки мифа». Ибо не пора ли, крикнет кто-то, предать погребенью обвисшее на гвоздях, с прозеленью смерти в его ужасной наготе некрасивое тело, двадцать веков провисевшее перед нами, прокричат они в сто тысяч голосов, как напоминанье о должке, мистический укор и вымогательство злата и душевных калорий под сомнительные райские векселя? И о.Матвею, с одной стороны, хочется утешить продрогшее, до жалкости непрактичное, бесконечно одинокое теперь существо, чтобы не огорчался из-за окрылившихся птенчиков, все равно однажды отлетающих на волю из стеснительного родительского гнезда... Но мешает ему плебейская потребность всемерно продлить в себе гадкое и сладостное удовлетворенье по поводу наконец-то достигнутого равенства с падшим государем, на собственном хребте изведавшем – почем тут у нас, внизу, фунт лиха земного. Впрочем, без вражды или мстительного чувства за, пускай по недосмотру ниспосланные о.Матвею горести, хотя чего ему стоило в бытность его хозяином вселенной проявить немножко вниманьишка служителю своему в его многократных бедах? Тем не менее о.Матвей готов без мелочных попреков предоставить временный приют с полным пансионом бывшему Богу своему: все одно без дела пустует в домике со ставнями такой уютный да покойный чуланчик с запором изнутри, с подводкой освещения – почитать на сон грядущий. И самая грешная мысль: «...а что пролитым деготком припахивает, так по народной примете слабогрудым от него только здоровье!»... Пряча во взоре нестерпимый восторг совершаемого благодеянья, о.Матвей прихватывает постояльца под локоток в намеренье отвести на местожительство. Но здесь опять не обойтись без оговорки. В действительности никакой колокольни не было и в помине и, как, наверно, догадались прогрессивные мыслители, виденье Матвеево, а также связанные с ним рассужденья проистекали единственно из его нездоровья, но самый характер их позволяет заключить, насколько указанная публика увязла в тине мистики, невзирая на разоблачительные сочинения с проясняющей книгой Шатаницкого во главе!.. По счастью, из создавшегося тупика о.Матвей снова проваливается в свою жаркую мглу и летит, летит, суматошно хватаясь по сторонам, чтобы по прошествии несчитанного времени самому очнуться на койке у чужих людей.
Это был единый по содержанию, три ночи кряду длившийся сон, и странно, что, несмотря на свое беспамятство, о.Матвей ждал его продолженья, и так не досмотрел до конца.
Бедная проходная комната, и никого не слышно кругом. Лишь, благовествуя о жизни, капля по капле стучит вода. Вечер в окне – пробившиеся сквозь фикус оранжевые пятна гаснут на сбившемся одеяле. Неуверенным прикосновеньем больной благодарит солнышко на обоях, что навестило мимоходом. С фото в самодельной фанерной рамочке над комодом глядит немолодая чета: женщина склонила голову к суровому крепышу в знатных усах. В своей милосердной самаритянке, что минуту спустя принесет питье, о.Матвей узнает неутешную вдову. Знакомство происходит без единого слова. «Что и в оправданье себе сказать, не знаю...» – взглядом кланяется о.Матвей. «Мало ли всякого горюшка приключается в пути!» – следует улыбчато в ответ.
Ослабевшие пальцы еле держат кружку с малиновым отваром, но тем отрадней крохотный просвет к выздоровленью. Слеза бежит при мысли о доставленных заботах: «...и доктора не призовешь без страхового-то листка, да и сама бумажка на существованье далеко»! Численник в простенке указывает на длительность оказанного Матвею гостеприимства. Пожалуй, меньше-то чем за трое суток и не пропустить было бы целое человечество со всем его скарбом через истончившийся, кровоточащий мостик сознанья... И все еще тянутся завершающие арьергард. И в передышках каждый раз Матвею становится совестно за род людской, что после двадцативековой работы Христос остается один...
– Не чаял в живых остаться, старушка ты моя родная, эва, чистый да прибранный лежу, ровно барин какой. Горше всего, что и отплатить бродяге нечем...
– А нам твоего и не надо. Мы и так за все благодарные!
Помимо старинного народного поверья, что иной высокий гость скрывается под рубищем постучавшегося странника, она и впрямь признательна была за свалившуюся ей на руки обузу, малость поотвлекшую ее от созерцания ранней могилы. Она была так простодушна, что представлялось бессовестным – монетой профессионального утешения воздавать ей за оказанную милость. Как ни вертелось на языке подоспевшее было к месту красивое сравнение, что бессонным, истинно-евангельским трудом своим словно рублик новенький внесла в небесную сберкассу, постеснялся произнести ей в лицо.
– Ведь я не в смысле деньжат, добрая старушка, – настаивал о.Матвей. – Может, обувка в доме скопилась неисправная... так ты не гляди, что больной: на иглу рука у меня ловкая да проворная.
– Уж полеживай, раз на ногах не стоишь. И обувка у нас, слава Богу, пока в целости! – и все хлопотала вкруг чужого старика, заварной малиной поила, одеяло лоскутное подтыкала со всех сторон, чтоб не зябнул.
В довершенье первого знакомства о.Матвей приоткрыл ей немножко про себя, хотя и в не полном объеме, объяснив свое скитание якобы приспевшей под старость непременной потребностью повидать перед смертным часом любимого сынка, проживающего на холодных отрогах гор сибирских... Только и было разговора между ними, а тремя часами позже заглянувшие перед ужином хозяева, к немалому удивлению своему, обнаружили жильца в полном дорожном снаряженье, на ногах. Прихватываясь для верности за стенку, он обматывал себя по поясу пеньковой веревкой, которую наравне с топором и заплечной сумою почитал немаловажной страховочной снастью российского существования. Собравшись уйти втихомолку и чтоб благодетелей не беспокоить, он и постель успел сложить, и раскладушку в уголок пристроить.
Горбун Алексей долго взирал на жалкое зрелище, невольно служившее к познанию действительности, потом мать с прискорбием обиды осведомилась, далеко ли собрался, на ночь глядя, знаменитый ходок и путешественник. Оставалось изъясниться начистоту:
– Спасибо, добрые люди, вовек не забуду. Кабы не вы, то и лежать мне нонче в прохладном помещении с небольшим полешком в головах. И вы себя не попрекайте... а раз прибило волною ночной мертвое тело, вы толканите его легонько, оно и поплыло своим путем. Понежилось на бережку, пора и честь знать!
– Видать, совесть заела, что нищих разорил дотла?
– А не в том дело, мать, – учительно сказал о.Матвей. – Вот мнится мне с утра, будто стучатся за мною... а не видать, кто за дверью-то стоит: может, вовсе и не человек с ружьем. Не ровен час – помру, куда вы, милые, покойника денете? Без снежка и на салазках не отвезешь, получаются лишние хлопоты.
– Так ведь упадешь через двадцать шагов, поп глупый.
– Тоже неплохо. Отлежуся, как дворники не заметут, и опять с Богом в дорогу. Бродяжке спешить некуда... – И еще раз с церемонным поклоном попросился отпустить его домой, не уточняя значение последнего слова.
Так убедительно звучали Матвеевы доводы, что скрепя сердце хозяева согласились на его уход с условием отложить до завтрева. В самом деле о.Матвею оставалось досмотреть великий исход человечества, и чуть смежил веки, пришла в движенье необозримая равнина, но уже без подробностей и свидетелей. Утром горбун Алеша ездил на вокзал выправить билет батюшке, а после обеда состоялась, наконец, беседа наставника с благодетельницей. Неизвестно, чего он по старинке нашептал ей в уголке, но только блеск жизни появился у ней в глазах, будто и впрямь повидалась с любимой внучкой...
