На поле овсянниковском (Повести. Рассказы) - Кондратьев Вячеслав Леонидович (книги серия книги читать бесплатно полностью TXT) 📗
Однако к одному, крайнему, как всегда, дому подошел он почти вплотную, прижался к калитке и впился в темные окна, сверлил их взглядом, стараясь проникнуть через их черноту и разглядеть, что же за ними. Потом приоткрыл калитку и подошел к крыльцу, уже почти решившись постучать в дверь. Но опять что-то его удержало…
И тут дверь распахнулась с шумом. Нырнул Борька за крыльцо, замер. Большой мужчина в нижней рубашке, но в брюках и сапогах начал мочиться с крыльца. Мочился долго, потом зевнул, пробормотал что-то по немецки и ушел в дом, закрыв дверь.
Борьку била дрожь, стучало сердце, и только через несколько минут он, выругавшись про себя, побрел огородами от деревни, опять на дорогу, опять в ночь и холод.
Да, еще минута — и столкнулись бы они с немцем у двери, а там что вышло бы — одному богу известно. Может быть, усталый и замерзший Борька и не справился бы с этаким верзилой.
И потянулась снова снежная дорога. Поднявшаяся луна укоротила Борькину тень и сместила ее вправо, и была она какая-то скособоченная, горбатая… Неужто вид у меня такой, подумал Борька, и выпрямился, но тень оставалась такой же несуразной и жалкой… Бродяга я с виду настоящий небось, мелькнула мысль, и всплыла в памяти песенка из «Последнего табора»: «Эх, расскажи, расскажи мне, бродяга, чей ты родом, откуда ты…» А потом другая всплыла песня, из «Заключенных»: «И иду я, иду, спотыкаясь, сам не знаю, куда я иду… Ах, зачем моя участь такая, кто накликал мне эту беду…»
Обе песенки к Борьке подходили, и стало ему себя что-то жалко, дом московский вспомнился, мать и Люба. Впервые за то время, как от Ольги Андреевны ушел… Где она, на каком фронте бедует? Хорошо, если при санбате каком, а если в роте санинструктором? Там пулю поймать запросто…
Тут увидел Борька тропку, протоптанную от дороги влево. Постоял, поразмыслил и пошел по ней — куда-нибудь выведет. А вывела она его к Волге. Неширока река здесь, и не скажешь, что Волга. Противоположный берег крутой, лесом обросший. Шла тропинка туда. По ней и подался. Вскарабкался по крутизне, прошел немного лесом и вышел к полю, а за ним домишки чернелись. Остановился. Рискованно по полю идти. Если немцы в деревне, увидят. Но больно он уже притомился, больно замерз; не в лесу же ночевать… Побрел через поле, поеживаясь, внимательно глядя на дома: если сверкнет огонек выстрела, падать сразу надо, может, успеешь от пули схорониться.
Но деревня была тиха, да и, судя по тропке узенькой, вряд ли кто, кроме местных жителей, по ней проходил. Санных следов нет. Подошел к крайнему дому — эх, была не была! — постучал негромко, штык от СВТ в руке приготовил.
Открыла ему женщина. Ничего не спрашивая, пустила в дом, расстелила постель, вынула из печи несколько вареных картофелин, дала Борьке, посетовав, что нет ничего больше, и только тогда спросила:
— Беглый?
— Да.
— Ну, отдыхай. Тихо у нас тут. Немцев и не видали.
На рассвете услыхал Борька фронт… Издалека чуть слышными раскатами погремливал он, и слаще музыки для Борьки никогда не было. Даже слезы навернулись на глаза.
Днем рассказала женщина, что жил у нее с осени один окруженец, так по хозяйству помогал, и было ей легче перебиться, дите-то малое совсем, ну, а он деревенский был, работу их знал, все умел, и все-таки живой человек в доме, — не так одиноко было в это лихое время.
Понял Борька, что в примаках был у нее тот парень, но подумал, что брали русские бабы примаков не для того, чтобы в постели не одной быть, а по жалости и по нужде, потому как действительно в такое лютое время быть бабе одной совсем плохо, что требует крестьянское хозяйство мужских рук, мужского умения, мужской силы.
— Где ж он сейчас? — спросил Борька.
— Пошел к старикам моим — за мясом. Кабана они зарезали. Недалече тут, в семи верстах деревня, и не вернулся. Потом нашли его застреленного. Небось на немцев наткнулся, — приложила женщина платок к глазам.
Сколько же они, гады, народу поубивали, подумал Борька. А он, телок, все немца, им убитого, вспоминает, все никак от гадливого чувства отделаться не может. Да, по-другому русский человек устроен, чем фашист. Для того убить человека — раз плюнуть. Привыкли, что ли? А у Борьки до сих пор осадок мутный.
И еще, конечно, мучило Борьку: что ребятам за его побег сделают? Хоть и не виноваты они ни в чем, за замком запертым находились, но все же лучше бы было, если не убил он немца насмерть. Тогда Петька бы выкрутился, ушлости у него хватало…
Вечером тронулся Борька… Держал он теперь путь на Хмелевку, про которую дед ему говорил. Молодой Туд обошел, пересек дорогу разъезженную, что в этот Туд вела, и шел частью тропками, частью проселками, частью по целине.
Направление держать было нетрудно — краснело небо на севере, мигало дальними зарницами, и не раз различал Борька многогромные раскаты «катюш». Прибавилось их у нас, значит, раз и на этом участке фронта работают. Ноги болели обмороженные, и шел он, конечно, тяжело. Когда на постое осматривал пальцы, были они все черные, раздутые. К своим попадет, положат его, наверно, в санчасть на недельку. С такими ногами какой он вояка?
Без привала эту ночь он осилить не смог. Забрался в лес, развел костерик и даже подремал немного. Днем-то не вышло ему поспать как следует — ребятишки шумели, старшенький приставал все с расспросами: не встречал ли он его папку на фронте?
К Хмелевке он подходил, когда уже светать начало. Оглядел ее со всех сторон, ничего подозрительного не приметил, но все же к крайнему дому подходил опасливо, тоже огородами. Постучал. Штык на всякий случай приготовил.
— Входи! — ответил молодой мужской голос. Тут струхнул Борька и отступил на шаг. — Входи, входи! Я тебя давно заметил, как ты огородами крался. Не бойся — свои.
Ну, чего делать? Входить или броситься в лес обратно? А, была не была! Напрягся Борька, штык в руке зажал, глаза прищурил и рванул дверь… Навстречу от окошка шагнул к нему парень молодой, в телогрейке черной, в брюках гражданских и в валенках, тоже черных. Остановился — смотрит, Борька тоже глаз не спускает. Так и стоят.
— Ну, чего, долго глаза друг на друга будем пялить? Спрячь штык-то!
— А ты кто? — спросил Борька.
— А ты кто? — улыбнулся парень. — Давай-ка вопросики оставим. Если ночлегу пришел просить, так и говори.
— Хозяин ты, что ли?
— Заместо него буду.
— Понял, — сказал Борька и присел. — Мне только день. Ночью к фронту двинусь.
— А чего к нему двигаться, он сам к нам идет. День, другой, и тут будет.
— Точно?
— По моим разведданным — точно.
— У тебя что, разведка тут налажена?
— А как же. Курить, наверное, хочешь?
— Хочу.
— Завертывай! — Вынул парень газетку и кисет с махоркой.
— С осени здесь?
— Да. Нас тут пятеро приблудных.
— А немцы заходят?
— Заходят.
— И вас не трогают? — удивился Борька.
— В лес тикаем. — Парень засмеялся.
— А если нежданно нагрянут?
— Такого быть не может. Я говорил — разведка налажена. Посты у нас. Дежурим по очереди. Мне о тебе уже давно доложили.
— Во как!
— А иначе не прожили бы и дня.
— Значит, спокойно у вас передохнуть можно?
— Как в санатории. Жрать-то здорово хочешь? Потерпи малость, сейчас хозяйка придет.
— Потерплю.
— Что о войне думаешь?
— Повернулась война. Драпают немцы…
— М-да… — протянул парень. — Мы, пока фронт не услышали, все не верили, что наступают наши. — Помолчав немного, спросил Борьку: — С нашими встретишься, что говорить будешь?
— Расскажу все и в строй проситься буду. Оружие дадут, и в бой.
— Прыткий ты больно. Раз, два, и в дамках, — усмехнулся парень, потом оглядел Борьку. — Пацан ты еще совсем…
— Мне бы винтовочку где-нибудь найти, чтоб своих в полном боевом встретить.
Опять усмехнулся парень, покачал недоверчиво головой:
— Несмышленыш ты… Винтовка у меня есть, да разве в ней дело… — сказал и задумался.
Так они молча и докурили. А потом Борька спросил, чтоб молчание перебить:
