Кирюша из Севастополя - Юнга Евгений (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗

День сухой и мучительный, как ощущение распухшего от жажды языка. Вторые сутки держались последние защитники главной базы Черноморского флота, прижатые немецкими танками и автоматчиками к морю, на скалы террас, обстреливаемые с высоток над взморьем и с воздуха; отбивая атаки наседающих врагов, с горечью, понятной лишь черноморцам, обращали свои взгляды в ту сторону, где в сплошной пелене дыма изнемогал в предсмертных муках родной Севастополь. Наперекор орудийным залпам и разрывам бомб, рассыпались учащенные пулеметные и автоматные очереди. Слыша их, люди на террасах поминали добрым словом горстку храбрецов, которая заслоняла путь к их «пятачку», к террасам. Исход боя был предрешен. Однако черноморцы, засевшие среди развалин в городе, заранее обрекли себя на смерть, чтобы выиграть время и прикрыть террасы до ночи, когда подойдут корабли…

— А про такое слышал: «Рус буль-буль»? — глядя в пространство, тихо спросил Федор Артемович.

Кирюша отрицательно мотнул головой.

— «Буль-буль»… — глухо повторил Федор Артемович. — Ничего, скажем и мы, когда они забулькают!.. Это фрицы кричали с высоток над террасами. Два дня кричали, а сунуться поближе не смели, хотя с трех сторон прижали нас до моря. Очень хотелось им скинуть всех нас туда… Кричат, а сами ни с места. Учеными стали после Сухарной балки, Сапун-горы, Константиновского равелина и Малахова кургана. «Пятачок» им еще на копейку разуму прибавил. Кто из них уцелеет, когда войне срок выйдет, тот и во сне вспомнит. Вместо чертей черноморцы приснятся. А ведь какое преимущество: танки и минометы, автоматчики сховались за танками и строчат по верхушкам террас, «мессера» с одной стороны бреют, «юнкерсы» утюжат и взморье и террасы — с другой… В общем, похоже, что амба нам. Придется костьми лечь прежде времени. Кораблей нет. Море под боком, а не напьешься. Вторые сутки без глотка пресной воды. Язык распух. Мычим, а не говорим. Сколько бы немцев тогда против каждого из нас ни стояло, но хуже всего — без воды очутиться. Солнце до мозгов пропекло, всякая всячина в голову лезет.

Пришла мне грешная мысль. Дай-ка, думаю, заплыву подальше. Телу от моря приятнее будет, проживу несколько лишних часов, подведу на досуге итог своей жизни, пока силы наверху держат. И на душе радостнее, когда чуешь вокруг море, родное море. Оно примет к себе, схоронит, как сына, не даст фрицам надругаться над мертвым. А живым не возьмут… Все так думали. Никто пощады не ждал и не просил. Лучше смерти поклониться, чем немцам. Чуть не уплыл, да опомнился, понял, что жара и жажда торопят на гибель. Тут один хлопец про сахар сказал. Сахару, что консервов, было: вволю. Зачерпнули каской морской воды, растворили, попытали на вкус: муторно до головокружения, но терпимо. Пьем — оторваться не можем. Спасибо, врач отнял. Он по всем террасам бегал под пулями и предупреждал: «Только для поддержания организма, товарищи, ни в коем случае досыта, иначе пропадете!» Кто его не послушался, невыносимую муку принял.

Как ни тошно пить было, неладные мысли улетучились. Разве много человеку надо? Смочил душу, и ладно. Немцы про наш секрет не догадались и рассчитывали, что мы без воды — вроде рыбы на бережку. Смотрим, вдруг они осмелели и сунулись на самый аэродром у маяка, чтобы уцепиться за верхние карнизы и разделить террасы надвое. Положение просто отчаянное: если они закрепятся, то деваться нам некуда, не удержимся до ночи. Их целая рота нагрянула. Тогда навстречу им, да еще бегом, пятнадцать автоматчиков из морской пехоты: двух рот хлопцы стоят… Охрипли, языки ворочаются, будто их заклинило, но «полундра» получилась такая, что фрицам, наверное, тысяча голосов почудилось. Драпанула та рота не только с аэродрома — еще с километр за высотку, где раньше окопалась. Не до смеха нам тогда было, и то смеялись, как маленькие. И противно и досадно — ох, до чего же обидно, потому что не храбростью немцы одолели Севастополь, а силой и техникой. И то ночью ни с места. Стреляют куда попало для своего спокойствия, но ни шагу вперед. Барахольщики с автоматами!

Как стемнело, с моря задул ветерок. Галька остыла. Выбираем ее и лижем, будто мороженое. На секунду, а все-таки жажда меньше. Сидим, ждем у моря погоды. Нема кораблей. Скоро полночь. Кое-кто приуныл, отчаялся, не без этого. Другие сговариваются, чтобы в горы податься, к партизанам. Значит, зайти в море до ноздрей и по одному пробраться мимо того места, где немецкие танки берег караулят. И я пристал.

Долго не собирались. Идем молчком. На полпути, метров пятьсот мористее, показались силуэты. Вот когда хотелось на все море крикнуть от радости: «Корабли! Наши! Не забыли про севастопольцев!» На всякий случай поплыли к ним втроем: если двое утонут, третий доберется. Ботинки я скинул, китель тоже, а без брюк неудобно, как ни тяжело в них. С полчаса канителились, пока вылезли на палубу и легли на ней вроде выловленных утопленников. Отдышались и объяснили командиру обстановку на террасах. Командир послал шлюпку за остальными из нашей группы, но их в том месте не оказалось: пока мы плыли, они ушли обратно, чтобы предупредить всех, кто заждался. Не только о себе думали. Подгребаем туда, а берег у террас будто в разноцветных светлячках: желтые, красные, зеленые… Мигают, морзят: «Спасибо, что выручили! Черноморцы своих не покидают в беде!» И тому подобное. Вокруг тихо-тихо, если не считать, что немцы с высоток палят для собственной храбрости да Севастополь гудит вдалеке: еще бьются в нем насмерть люди, которые прикрывают нас.

Корабли курсировали вдоль «пятачка» почти до рассвета. Шлюпки переправляли раненых, прочие вплавь добирались и, как ни устали, перво-наперво просили пить. Пили столько, что скоро в цистернах на донышке пооставалось… А перед рассветом попрощались мы с крымской землей и пошли курсом до Новороссийска. Стал я на корме и все гляжу на то место, где был наш Севастополь: зарево на горизонте, прожектора шарят по небу, гул раздается, будто земля стонет…

Федор Артемович перевел нахмуренный взгляд на Кирюшу.

Прижав к груди кулаки, маленький моторист уставился на зыбкую «летучку». Пламя ее, раздуваемое и колеблемое порывистыми движениями сейнера, отсвечивало в угрюмых глазах подростка. Он весь был под впечатлением рассказа.

В дыму черных разрывов, сквозь все, что оживлялось памятью и воображением, плыл, не исчезая, то близкий и отчетливо различимый, то далекий и неясный силуэт женщины в простеньком платье — матери, его матери, ждущей сына, как обещала она ему в минуту прощания, на пепелище Севастополя…

Глаза Кирюши мигнули от неожиданности. Громкий голос Баглая прозвучал так внезапно и резко, что все, кто находился в моторном отсеке, невольно вздрогнули и обернулись.

— Стопори, Андрей Петрович! — приказал старшина, просунув голову в дверцы. — Ближе подойти нельзя. Собирайся, товарищ Вакулин. Шлюпку…

Не договорив, он исчез.

На верхней палубе над моторным отсеком раздался глухой топот ног, затем послышались тяжелые удары в борт, сдавленный крик человека, а спустя несколько минут в дверцах снова появилась голова старшины.

— Вот петрушка с перцем! — ругаясь, объяснил Баглай. — Ермакову шлюпкой руку придавило. И выдернуть не успел. Не утерпел, неженка, голос подал, а ветер, сами знаете, прижимной. Хорошо, если скрипачи [10] с фрицами не торчат на берегу.

Новость поразила всех.

Баглай даже растерялся.

— Как же быть теперь? — вслух рассуждал он. — Одному Кебе обратно не выгрести. Андрею Петровичу от мотора отлучаться нельзя. Самому пройти — не имею права…

— А я? — напомнил Кирюша.

Шкипер скептически осмотрел его.

— Не выдержишь, сынок.

Маленький моторист разобиделся:

— Что я, в переплетах не бывал, товарищ старшина? Спросите у Федора Артемовича про Севастополь!

— Да я не про то… Вот приспело… Ладно, надевай робу.

Кирюша, торжествуя, нырнул в квадратную дыру входа в кубрик.