Детство в солдатской шинели - Гордиенко Анатолий Алексеевич (читаем книги онлайн .txt) 📗
— У меня есть метрика. Справка есть из детдома — я ведь не беглая. Похвальная грамота за последний класс сохранилась, за пятый. Может, принести? Я мигом, только чтоб меня назад сюда пропустили.
— Ну, с документами успеется, ты мне лучше своими словами расскажи про свою жизнь. Время у меня сегодня есть, так что давай, подруга.
…Жили Чкаловы в центре Ленинграда в старинном княжеском дворце, перестроенном под жилой дом, у самой Невы, окна выходили на Академию художеств, туда, где стояли загадочные древние сфинксы. Были у Нины мама, папа и трое братьев. Жили они дружно и весело. Нина была самой младшей, и ей отец разрешал в день получки первой открывать пузатый портфель. Чего там только не было! Конфеты в шуршащих серебристых обертках, душистые груши, маленькие оранжевые мандаринчики, орешки в шоколаде, пахнущая дымком тонко нарезанная колбаса. Нина аккуратно раскладывала все это на большом столе в комнате и с нетерпением вглядывалась в новые пакеты. Наконец-то! Вот он, новый альбом, кисточки, коробка с красками! Длинные ресницы Нины затрепетали, она бережно прижала альбом и краски к груди, счастливо улыбаясь.
Нина почти не выпускала альбом из рук. Рисовала сфинксов, которые шевелились под мелким дождиком словно живые, мост через Неву, золотую иглу Петропавловской крепости.
Отец работал инженером, строил дома, любил и знал старую архитектуру, часто гулял с Ниной по своим любимым улицам и рассказывал, рассказывал. Они бродили вдоль Невы, у Зимнего, а затем приходили в свою любимую «Новую Голландию», где пахло морем, смолеными канатами.
Папа с мамой были разные люди. У мамы свой мир — медицина. Лечить людей — вот высшее предназначение женщины на земле. К больным она относилась со всей душой, здоровые ее интересовали мало. И отца она полюбила, когда тот был ранен в боях с Юденичем под Петроградом и попал к ней на госпитальную койку.
Братья учились в институте, были намного старше и всегда баловали Нину, снисходительно глядели на скатерть, замазанную красками, на мраморный широкий подоконник, разрисованный цветными мелками, на купанье Нины в старом фонтане, который шумел у них во дворе.
Первые дни войны показались совсем не страшными, а наоборот, интересными. Взрослые почти перестали опекать Нину, словно отгородились. Все дни Нина пропадала около Академии художеств, рисовала снующие по Неве катера, пыталась нарисовать колонну матросов, прошагавших с песней мимо насторожившихся сфинксов, военный корабль с разноцветными флажками на мачте.
И вдруг словно ночь нашла — уехали, наскоро попрощавшись, братья, одетые в шинели, враз ставшие далекими, чужими. Вскоре ушел добровольцем и отец: ему, старому большевику, красногвардейцу, предложили бронь по возрасту, но он отказался. Мама теперь стала приходить домой поздно: ее больницу превратили в госпиталь, работы прибавилось.
В сентябре Нина впервые услыхала, как воет бомба. Жить стало неуютно и страшно. Когда был налет, дома качались как живые, котелок, в котором булькало варево из крахмала и остатков муки, прыгал по плите. Нина несколько раз заделывала выбитые окна фанерой, когда похолодало, заткнула их подушками братьев. Все чаще и чаще сидела она дома. Чтобы не так хотелось есть, чтобы забыть о холоде, перечитывала «Остров сокровищ», «Дети капитана Гранта». Сначала это отвлекало, но то и дело книжка падала из худых рук, и Нина забывалась в зыбкой дремоте. Город был в кольце. Не стало дров, съедены все домашние припасы. Сто двадцать пять граммов хлеба в день получала Нина. Она то измельчала серый брусочек в крошки и каждый час бережно клала в рот щепотку, то впопыхах жадно съедала сразу, иногда варила из этого хлеба суп.
Мама изредка приносила в кастрюльке похлебку, холодную картофелину, несколько сухариков, бережно завернутых в тряпочку, ругала, плача, Нину за то, что та не протопила печку-времянку разломанным буфетом. Нине ничего не хотелось делать. Укутавшись в одеяла, она изредка пыталась рисовать. Карандаши вываливались, пальцы в перчатках держали их с трудом, поднимать с полу не хотелось. Рисовала булки, яблоки, колбасу, сыр. Рисовала сады, на деревьях росли груши и рогалики, краснощекие мандарины и буханки черного хлеба. Подпись под картинками была одна и та же: «Очень хочется есть». Все реже и реже Нина ходила в столовую при Дворце пионеров, где почти ничего не было, нехотя шла в очередь за хлебом.
Когда начались настоящие морозы, пришла горькая весть: 12 декабря 1941 года в боях у Пулковских высот погиб папа. Нина онемело просидела весь день и ночь, а утром поднялась и побрела по улицам, собрала кое-каких дров, протопила печурку, убрала комнату. Через неделю обзавелась санками, возила воду с Невы, разбирала с соседями деревянный дом, в который попала бомба, подбирала вместе с дворником обессилевших прохожих, проведывала жильцов, отоваривала больным хлебные карточки. Не удивлялась, откуда взялись силы, понимала: папа уже не придет, надо жить по-новому.
Несколько раз Нина ходила на огромное пепелище Бадаевских продуктовых складов — их подожгли фашистские бомбы, ползала на коленях, как многие, собирала из-под снега горелую землю, смешанную с мукой, с зерном, варила на буржуйке эту землю, процеживала через ситечко, ела, оставляла маме. Мама приходила домой все реже, от голода она слегла в своем госпитале, потом болела дома. Немного поправившись, кое-как добралась до своей работы, снова болела. Солнечным, по-весеннему ярким утром потерявшую сознание маму подобрали у оперного театра, увезли домой, и больше она уже не вставала.
Вдвоем с дворником Нина повезла тело матери на кладбище. Санки скользили легко — все улицы были завалены снегом. Может быть, в тот день, может, назавтра Нина написала несколько строчек. Это было ее первое стихотворение:
Дворник и комсомольцы бытового отряда, взломав дверь, вынесли обессилевшую Нину и на тех же санках отвезли в больницу. Оттуда она попала в детдом на улице Демидова. Старая учительница Якубовская — фамилию ее Нина запомнила навсегда — всеми силами старалась отогреть детские души. Но не возвращались к жизни глаза девочки — Нина не хотела глядеть вокруг, читать, рисовать.
Глухой ночью по «Дороге жизни» детдомовцев перебросили через Ладогу, а оттуда повезли в Ивановскую область. Колхозники обогрели блокадных детей, кормили вдоволь хлебом, картошкой, поили молоком. Те, у кого были силы, работали в колхозе, помогали на поле, на ферме. Многие ребята искали родственников, и те приезжали за ними. Нина написала письмо в Подмосковье, тетка откликнулась, позвала к себе.
В июне 1942 года Нина приехала в тесный дом тетки, ей обрадовались, но вскоре Нина стала замечать, а может, ей казалось, что неласково смотрят на нее, когда приходит час садиться за обеденный стол. А потом тетя обнаружила под матрасом у Нины крохотные кусочки черствого хлеба и высмеяла ее при всех за ужином. Хотя Нина и понимала, что прошлое не повторится, все же ничего не могла поделать с собой — недоеденные корочки прятала под матрас, запихивала за щеку перед сном.
Жизнь становилась невыносимой: на работу нигде не брали — мала, в теткином доме она боялась поднять глаза, сказать слово.
…Бегунов вскакивал, садился, вертел в руках пачку «Казбека», хотя и не курил, зачем-то открывал и закрывал тут же форточку. Когда Нина умолкла, он быстро подошел к ней, положил руку на плечо.
— У меня тоже, — выдавил он, — все погибли. При эвакуации… А жить надо, девочка. Надо! И мы с тобой будем жить и бить ненавистную немчуру. Знаешь, как ее лупят наши летчики! Знаешь, как Гризодубова умеет бомбы в цель положить! От Москвы мы немца поперли? Да еще как!
Бегунов разгорячился, раскраснелся. Подошел к окну, распахнул его настежь.
