Ростов под тенью свастики - Смирнов Владислав Вячеславович (бесплатные книги полный формат txt) 📗
В. ГАЛУСТЯН. Когда у нас жили на квартире румынские солдаты, к нам приходил их офицер. Он должен был первоначально жить у нас, но потом их командование не доверило нам, и все офицеры стали жить в общежитии. Он был очень обходительным. Покупал обычно чай. Как-то он спросил: «Добрая пани, мне нужен сарай, я хочу туда что-то поместить, но чтобы никто не знал, что я там храню». Мама направила его к тете Поле. У нее муж и сын были на фронте. Она многих во дворе спасала от немцев. Она им улыбалась, а всегда помогала своим. Следом пришли из румынской комендатуры, стали спрашивать: почему и зачем к вам ходит этот офицер. Мы рассказали, что он покупает продукты. А про «тайный» подвал ничего не сказали, словно почувствовали здесь что-то неладное. Румыны сказали: все очень нехорошо, мы за ним следим. С тех пор он исчез. Наверное, его взяли свои.
В. АНДРЮЩЕНКО. Немцы выглядели еще бодро. А вот их сателлиты — венгры, румыны — ходили зачастую обшарпанные, голодные, особенно румыны. Они заходили во дворы, на огороды и подбирали там все подряд. Даже перец ели. Один раз румын забрел в наш огород. Так бабушка его палкой погнала, несмотря на то, что он был с винтовкой. Она вообще бедовая, бесстрашная была.
В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Сценки поведения наших людей были очень любопытны. Был у нас на улице такой тип — Савва. Он ждал прихода немцев и говорил: «Это — культурная нация, они научат нас жить правильно». А воды у нас не было, и ходить за ней была мука — очень уж далеко. Немец дает Савве ведро, говорит: «Иди за водой!». Тот принес. Его еще раз послали и еще. Он с утра до вечера таскал немцам воду. И потом больше никогда не говорил о них ничего хорошего.
Ш. ЧАГАЕВ. У нас на улице жил один старый мужик Николай Пархоменко. Огромный такой казак, украинец, с пышными усами — громила. Он был алкоголиком в высшей степени, мог ведро водки выпить. А как выпьет — нрав у него был крутой, только держись. А еще у нас на улице жил дедушка-староста, Федор Степанович, кажется. И вот Пархоменко начал к нему придираться: как это так, у тебя коммунисты дети, в Красной Армии служат, а ты — староста. Что-то тут нечисто. Ты, наверное, разведчик, партизан. Придрался и давай деда колотить. В это время Ганс выходит на улицу, а он неделю как вышел из госпиталя после ранения от взорвавшейся гранаты. Услышал крик. А у него кобура на боку всегда была расстегнута. Выстрелил он в воздух. Те притихли. Дед к забору прижался, а тот — обалдел. Ганс подходит к нему, а Пархоменко показывает на деда и кричит: «Партизан!» Ганс деда ежедневно видит, ну, какой он партизан? А объясниться они не могут. В это время выскочила Клава. А она была красавица, женщина образованная, немецкий язык хорошо знала. Она Гансу и объясняет, что напился, мол, мужик, вот ему партизаны и мерещатся. А дед — не виноват. Разобрались вроде. Но Ганс все-таки на всякий случай привез гестаповцев. Это была полевая жандармерия. На шее у них на цепочке висела большая бляха полумесяцем, на ней изображен орел со свастикой и номер. У них была форма светло-зеленая. Потом наши женщины из такого сукна, кому оно перепало, делали модные пальто. Цвет очень красивый, бирюзоватый…
Пархоменко они арестовали и увезли с собой. Его не было неделю. Он вообще-то, насколько я знаю, был когда-то махновцем, бежал с Украины на Дон. Возраст у него под 60, в армию его уже взять не могли. Жил он тихо. А вот при немцах стал шуметь, вредить, как только мог. А потом, когда они отступали, чувствуя, что здесь нагадил, вместе со всей своей семьей ушел с ними.
В. ГАЛУСТЯН. Как-то соседка вернулась домой с рынка и крикнула маме, которая была в глубине двора: «Ты знаешь, какую я новость узнала? Наши-то с американцами договор заключили и скоро те начнут воевать с немцами. Вот теперь их попрут!» Разговор на этом и закончился. Через несколько дней маму вызвали в гестапо. А соседка, тетя Поля, женщина себе на уме, простая деревенская, очень мудрая. Она, когда узнала, что маме пришла повестка из гестапо, сказала: «Это, небось, из-за меня». О том разговоре они и не вспомнили. «Но ты на всякий случай имей в виду, если что-нибудь будут спрашивать про меня, ты им скажи: мы с тобой не дружим, потому что у меня муж плотник, а у тебя — инженер. А ведь мы-то жили-дружили и не думали, у кого какая профессия. Ну, а для немцев это была вроде бы уже и причина. Так и случилось в действительности. Когда она пришла в гестапо, ее спросили: «Где ваш муж?» «Как у всех — на фронте». «А вот у вас был такой разговор во дворе с соседкой, когда вы стояли около крана?» Мама: «А чего бы я это там стояла, когда у нас в кране воды давно нет. Да и как я могла с ней разговаривать, когда у нас с ней нет ничего общего». И ее отпустили.
После этого вызывали на допрос всех остальных соседей и спрашивали: был и между ними такой разговор или нет. Мы, конечно, ужасно нервничали, потому что маме предстоял второй допрос. Она туда должна была идти 5 февраля. А со 2-го февраля немцы начали уже из города эвакуироваться. И вот 5-го числа пришел наш полицейский и стал стучать в дверь прикладом. Мы очень испугались. Я даже уже попрощалась с мамой. Дверь открыли, боялись, что он ее выбьет. А он спросил: «Тут желающие с немцами уезжать есть?» Мы так обрадовались, что он пришел по этому поводу, а не за тем, чтобы вести маму в гестапо, что сказали: «Да-да, конечно. Мы бы хотели, но не можем». И какую-то причину придумали. А напряжение в это время у нас было колоссальное. Полицай опрашивал всех во дворе, не хочет ли кто эвакуироваться вместе с немцами. Он настойчиво стучал во все двери. Не знаю, на всех ли улицах так они ходили, на нашей было так.
Л. ГРИГОРЬЯН. Перед взятием Ростова в феврале наши обстреливали город из орудий, из Батайска. На Буденновском напротив гостиницы «Ростов» была комендатура. Ее разбила наша артиллерия. Но в основном же шмаляли без прицела. А вот налетов нашей авиации я не помню.
В. АНДРЮЩЕНКО. Зимой, уже перед самым отступлением, один румын зашел к нам погреться. Сел у печки и про все забыл. Винтовку свою в стороне оставил. Можно было его той винтовкой по голове и долбануть. Но я еще совсем мал был.
В. ГАЛУСТЯН. Кто же донес на маму в гестапо? Мы подозревали одного человека, нашего соседа. Он сам отправил своего сына в Германию. Но у него не сразу это получилось. Как только объявляли, что эшелон сегодня уходит, наши самолеты налетали и начинали сильно бомбить и разбивали пути, чтобы помещать отправке состава. Немцы только соберут людей — бомбежка, и они возвращались по домам. Только соберут, и опять ничего не получается. Так сын нашего соседа возвращался три раза. И последний раз при мне мать этого молодого человека сказала: «Ну, с Богом, не возвращайся больше!». Они говорили, что дали ему письмо к какому-то знакомому немцу в Германии. И думали пристроить там своего дитятю. Но он оттуда не вернулся, так там и погиб.
Но доказательств, что именно этот человек донес, у нас, конечно, не было. А почему мы думали именно о нем? Потому что не раз, когда заходил во двор немецкий офицер, он приглашал его к себе — он говорил по-немецки. Хотя немцы с ним тоже не церемонились. Был даже один такой эпизод. Зашел к нему как-то один офицер. Посидел, поиграл на пианино, поговорил. Потом залез в сундук, забрал, что ему понравилось, взял под козырек, пожал руку хозяину и ушел. Культурно обобрал, так сказать.
В. ЛЕМЕШЕВ. Перед самым приходом немцев мама собрала шмотки, а я под руководством батьки смастерил тачку. Она получилась неудачной — очень тяжелые колеса. Я их притащил с Темерника. Там стояли две наши здоровенные дальнобойные пушки на гусеничной тяге. И к ним на вагонетках подвозили снаряды. Я эти колеса с вагонеток и взял. Они были надежные. А пушки так и стояли чуть ли не до конца войны. На тех колесах сверху была резина мягонькая, я их посадил на трубы. Но уйти из города нам не удалось.
Мама, Евдокия Тимофеевна, ходила с подругой на менку. Уходили и на неделю и на две. А тут нет ее и нет. Проходит уже месяц. Мы жили втроем: отец, я и сестренка 1937 года рождения.
