Добровольцем в штрафбат. Бесова душа - Шишкин Евгений Васильевич (версия книг .TXT) 📗
— К сожалению, молодой человек, — уныло согласился Сухинин, — мужчины чаще всего глупеют из-за женщины.
Это были последние слова, которые Федор слышал от доктора Сухинина.
Вскоре к ним снова подсоединился санитар Матвей, сообщил потупясь:
— Вы не гневитесь, Сергей Иваныч, тут вашей оплошности нету. В огне еще один сжарился. Бориславский фамилия. Он тоже не ходяч был. Двое всего-то получилось…
«Вот и вышло им равенство и братство», — горько усмехнулся Федор, глядя на горящий дом.
Кубарем, чертыхаясь, на пожарище прибежал начальник лагеря Скрипников. Размахивая короткими руками, тряся бортами расстегнутой кургузой шинели, выругал по первое число дежурного офицера, по существу не виновного, затем коршуном насел на врача.
— Всех под расстрел отдам! Вредители! Враги! — орал Скрипников с пеной у рта, выпучив глаза куда-то мимо Сухинина. — Повесить мало, сволочей! Обурели, бездельники! Погодите…
Но вдруг смолк. С одного краю дома шумно, с треском, распирая стропила, провалилась крыша. Сонмище искр взметнулось в темное небо. Огонь сперва прижало покореженным кровельным железом, но скоро огненные шпили на бревнах сруба слились в один, поглотили весь верх дома. Пламя взметнулось высоко, ослепительно. Начальник лагеря Скрипников стоял как истукан и только раздувал ноздри. Огонь шамански вытанцовывал на стеклах очков Сухинина.
— Не моя вина, не моя вина, — как заведенный, шептал дрожащими губами санитар Матвей и стирал рукой сочившиеся из единственного глаза слезы.
Федор исподлобья наблюдал, как на грязный снег вблизи дома падают и шипят угли, как тушилыцики, не в силах переносить жар, отступили и струя в шланге совсем издохла, как люди беспомощной молчаливой толпой глядят на гибельное зрелище. Он уже пробовал определить, чем кончится для него светопреставление этой ночи, и в какой-то миг острым камушком в груди шевельнулась ненависть к Ольге. Словно и эту беду она накликала…
От углей и головешек, упавших в снег, несло гарью.
Той же ночью врача Сухинина, санитара Матвея и дневального санчасти Федора Завьялова взяли под стражу и отвели в лагерную тюрьму. Поутру дознаватель вызывал их по отдельности на допрос. Врача Сухинина через день по чьему-то велению перебросили на другую зону, а следствие по делу о преступной халатности санитара и дневального санчасти уместилось в два кратких протокола допроса. Следствие было незамысловато и коротко, нехитер и арифметически примитивен вышел и приговор.
24
Настовый снег был нынче толст и крепок Даже худая, деревянная нога старца Андрея утопала в снегу неглубоко, и ходьба по лесу оказалась не столь затруднительна. Старик давненько рассчитывал на оттепель и последующий мороз, чтобы по насту выбраться из лесу до дороги на Раменское, — дождаться, повстречать кого-нибудь из сельчан и разузнать про дочь и внучку. Сам в Раменское он не собирался, не хотел идти в гости с пустыми руками, а поживы в зимнем лесу почти не попадалось. Если и удавалось что-то раздобыть с помощью охотничьего ружья да капканов, то лишь на то, чтоб не умереть с голоду самому и четвероногому другу.
Живя в сторожке, старик уже несколько месяцев не встречал людей и даже не знал, что делается в мире: кончилась ли война или немец уже подошел к берегам Вятки…
Небо низко висело над землей. День стоял тучливый, пасмурный, с ветром. Волны хвойного шума катились по лесу, скрипели стволы, облетали хилые высохшие ветки. Старец Андрей недовольно озирался. Погода, которую он выбрал себе для вылазки из лесу, оказалась сменчивой. Скоро посыпался снег, а на открытых местах вьюжило.
— Понесло нас не к часу, — сказал старец, обращаясь к своему кобелю.
Пес, однако, походу радовался и повиливал хвостом. Должно быть, привыкший сопровождать старика на охоту и получавший от удачной охоты мзду, он надеялся, что впереди у него — добыча и добрые сытые перемены.
Когда они выбрались на дорогу, порывы ветра стали весьма ощутимы. Наворачивалась метель. Ветер, завихряясь и меняя направление, со всех сторон хлестал мелкой льдистой крупой.
Кругом было пустынно и так же одиноко, как в глубине леса. Лишь санные следы да следы лошадиных копыт, еще не окончательно укрытые снегом, говорили о том, что в мире существует еще кто-то, кроме старца и кобеля. Кто-то еще уцелел…
— Вон как метет, — сказал старик, поглядывая по сторонам, где небо и земля все больше смешивались и терялись в едином одеянии пурги.
Санный след на дороге заносило почти на глазах. «Да-а, непогодь, — призадумался он, опершись на толстый посох. — В непогодь человеку с пути-то сбиться легко. Заплутаешь, намаешься. А когда на верную дорогу-то выйдешь — глядишь, а жизнь-то уж и прошла… Хорошо под ясно солнышко-то прожить. Да вот уж полвека скоро будет — на русского человека все непогодь. И стариков в германскую да в революцию помотало. И молодым ныне воевать досталось». Старец Андрей еще недолго повыждал и покачал головой: — Не видать никого! — Обернулся на кобеля: — Давай-ка вертаться. Ну! Пошли.
Пробираясь по лесу, старец Андрей и без того притомился. Шагать обратно, во вьюжистую мглу, было куда труднее. Уже не какая-нибудь хворь, у которой есть симптомы и от которой придуманы лекарства для лечения, а сама изношенность сказывалась во всем, когда-то прочном, организме. Да еще протез на ноге.
Старик уж повернул на обратный путь, ступил в позатянутые снегом лунки своих же следов, но сквозь метелицу услыхал дребезжащий голосок бубенца. Скоро на дороге показалась гнедая лошадь под попоной, убеленной снегом. Под дугой лошади трепыхался колоколец. Когда розвальни поравнялись, старик разглядел толсто укутанную в шаль бабу.
— Тпру! — крикнула она и натянула вожжи. Сани остановились.
В извозчице старец Андрей признал раменскую письмоносицу Дуню, бабу добрую, ходкую, со всеми известиями…
— Садись давай, дедушка! Поехали до села! Пуржит. Некогда! — окликнула его Дуня.
— Нет, я после… — Старик подошел ближе к саням. — Мне б только про Лизу узнать, про Таньку.
— Живые они. Как все — впроголодь, да живые, — сказала Дуня. — Лиза уж искать тебя собиралась. Все пеклась, жив ли ты, дедушка?… Морозы-то крещенские стояли — не продохнуть. Говорила, как отеплеет, на лыжах к тебе пойдет… А Танька-то перед Рождеством сильно хворала. Надорвалась она, животом мучилась. В жару цельну неделю металась. Лиза с бабкой Авдотьей попеременкам возле нее сидели. Еле выходили… Бревна ледяные бабы-то сгружали. Танька и сунулась Лизе-то помогать. Да ведь ребенок… Сейчас ребенкам-то хуже, чем большим. Одни глаза остались…
«Да-а, — в горьком раздумии помолчал старик — Таньке-то бы теперь поберечься… Может, зря я к ним на зиму-то не перебрался», — мысленно укорил себя.
— Кланяйся от меня. — Старик слегка приподнял свою шапку и чуть нагнулся в поклоне. — А война как? Не кончилась?
— Да где там! Немцев только под Москвой остановили, — ответила Дуня. — Зять твой, Егор Николаич, как раз в тех местах воююет.
— Худо вам, бабы, без мужиков-то? — сказал старец Андрей, стряхивая с бороды и усов наносимый метелью снег.
— Да и не говори, — вздохнула Дуня. — Навыдумывали эти войны лешачьи! Все вы, мужичье! Чё воевать-то? Сидели бы в тепле со своими бабами.
— Твоя правда: с любой войны — никакого прибытку. Да только войну-то не мужик выдумал, — сказал старец Андрей. — С мужика шкура слазит — царям потеха. Злодей-то не в избе сидит — в хоромах.
— Ехать мне, дедушка, надо. Все ярей метет! Собьюсь с пути-то — никого не докличешься, — поторапливалась Дуня. — Пшел! — Она стеганула вожжой лошадь.
Сани медленно тронулись. Снова зазвенел глухим, придавленным метелью звоном бубенец под дугой. Старец Андрей вдруг спохватился: «Про Лизу и Таньку узнал, а пошто же я про внука-то не выспросил?»
— Эй! Дуня! — приложив ко рту ладонь, выкрикнул старик — Чё про Федьку-то слыхать? Эй! Пишет ли?
— Ладно! — услышал он странный, невпопад, ответ Дуни.
