Девчонка идет на войну - Родионова Маргарита Геннадьевна (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗
— Ты ранен?
— Что я? У меня все ребята погибли.
— Мироненко, — приказывает старморнач стоящему рядом краснофлотцу, — дай старшине стакан водки, сухое что-нибудь и уложи его.
Когда Куртмалай тяжело поднимается из-за стола, я с неожиданным теплом в душе вижу, как на коротенький момент старший морской начальник отечески добрым жестом прикасается к плечу цыгана.
На обратном пути Толя говорит:
— Давай зайдем за Куртмалаем, пусть у нас ночует.
— Ага!
— Только с условием: никаких охов и ахов и вообще ни слова о том, что случилось, — жестко предупреждает Куртмалай, когда мы приглашаем его к себе.
— Конечно, — заверяет Толя и подталкивает меня в темноте.
Я, поняв его, прибавляю ходу, чтобы успеть предупредить ребят.
Кроме меня и Старикова, никто из наших не знает Куртмалая, но встречают его все так, будто только час тому назад расстались.
— Закуривай, — предлагает Гриша, — табак мировой!
Ночь гремит взрывами. Мы сидим молча в темноте.
Только звездочками плавают в воздухе огоньки самокруток.
— Товарищ капитан, с «Пирсом» нет связи, — прерывает молчание старшина.
— Я пойду, — говорит Васька.
— С госпиталем нет связи.
Уходит Иван. Потом — Петька.
— Морозова, подмени старшину, — приказывает капитан, доставая из-под нар телефон. — Начинается.
На другой день чуть свет прилетают наши истребители. «Рамы», барражировавшие над нами, моментально исчезают.
— Ну, пусть теперь сунутся фрицы, — говорит Васька Гундин.
Но фрицы суются. «Юнкерсов» приходит больше сотни, да еще в сопровождении «мессеров». И снова я прячусь, чтобы не видеть этого неравного боя. Вражеских самолетов на столько больше, чем наших, что жутко смотреть.
Васька высунулся из погребка и кричит:
— Эх и молодцы наши! Дерутся как черти.
Там дерется как черт Борис. Он знает, что я здесь.
Но он не знает, пощадила ли меня за двое этих страшных суток смерть.
Приходит совершенно убитый цыган. В госпитале он нашел из своих только моториста. Но и тот лежит без памяти. Врачи сказали, что нет почти никакой надежды.
— Куртмалай, — говорю я, — сделай для меня доброе дело.
— Какое?
— Подмени меня. Я тебе сейчас объясню, что к чему, ты в момент поймешь. А я на десять минут сбегаю.
— Куда?
— На причал. Мне нужно взять там в рубке свою радиостанцию. Я быстро вернусь.
— Сиди, — говорит он, — мне проще на причал сходить, чем с этими твоими шнурочками сидеть.
— Какие шнурочки? Это штепсели.
— Нет, нет, я схожу сам.
— Цыган, миленький, пожалуйста, не ходи. Я не хочу одна оставаться. Ты слышишь, как бьют?
— Ладно, посидишь, — говорит он и уходит.
Через пятнадцать минут Куртмалай приносит мою «эрбэшку». Она в полном порядке, только нет питания. Я заглядываю под нары. Там у Гришки стоят запасные аккумуляторы. Подключаю их и настраиваюсь на волну истребителей. В эфире сплошной хаос. Но меня сейчас это не смущает. Среди десятка голосов я ищу один, единственный, родной голос! И не могу найти.
— Заходи слева! Витька, у тебя на хвосте «мессер»! «Яблоня-17», бей! Где Юргис? Где Юргис? Порядок, порядок, Леня, я здесь!
Иногда мне кажется, что я слышу Бориса, но тут же понимаю, что это ошибка.
Вдруг в погребке темнеет. Я поднимаю голову. Наверху, загораживая собой свет, на одной ноге стоит Васька.
— Ну-ка помогите, — просит он.
Куртмалай, опережая меня, бросается к нему и почти на руках вносит Ваську.
— Что? — спрашиваю я.
— Нога.
На левой ноге у сапога начисто сорваны каблук и задник. В дыру хлещет кровь.
— Давай снимем сапог, — говорит Куртмалай и наклоняется над Васькой, но тот вскрикивает диким голосом и отдергивает ногу.
— Ну, что ты — девка, что ли? Потерпи!
— Куртмалай, давай лучше разрежем сапог, — предлагаю я.
Он протестующе дергает плечом, но соглашается.
Нож у нас тупой, и, наверное, разрезая сапог, мы причиняем бедному Баське еще больше мучений. Но он молчит, закусив губы и закрыв глаза. Наконец сапог сброшен, и мы наклоняемся над Васькиной ногой. У него оторвана половина пятки. Куртмалай с опытностью старой сиделки перетягивает ногу под коленом.
— Тебе надо в госпиталь, — советую я.
— Ни за что, — хрипит сквозь зубы Васька. — Отправят отсюда, позора не оберешься. Скажут, в пятку ранен, отступал, что ли?
— Но ты же все равно ходить не можешь.
— Отлежусь, как на собаке заживет. Лишь бы кость была цела. О-о, больно! Дай закурить, Нинка.
Снова повторяется вчерашний день. Мне минутами кажется, что там, за пределами нашего погребка, не осталось в живых ни одной души.
Куртмалай говорит:
— Ну, сеструха, и работка у вас! Погорячей нашей.
До сих пор я считала, что самое страшное — это переход морем. Сейчас я соглашаюсь с Куртмалаем.
Вечером он уходит с попутным транспортом.
— Ты не лезь на огонь, — грубовато советует мне на прощанье, — Ни к чему это. Поняла?
— Ладно, ладно, иди.
Он уходит, длинный, поджарый. И почему-то у меня вдруг болью сжимается сердце.
Я остаюсь одна и снова включаю радиостанцию. Очень хочется услышать голос Бориса. Мне нужно только знать, что он жив. А за эти дни над нами были сбиты два наших истребителя.
Пришел Лапшанский.
— Нина, предупреди ребят, что колодец забит, надо пока экономить воду.
— Да у нас ее почти и нет. Всего полбутыли.
— Тем более. Когда его еще расчистят? Туда сейчас носу не сунешь.
Долина, где находится колодец, даже в более тихие дни была одним из самых опасных мест.
Фашисты знали, где можно было взять нам воду, и лупили по колодцам почти круглосуточно.
— Что, Вася, плохо тебе? — спросил капитан.
— А, не спрашивайте!
— Ты, может, в госпиталь пойдешь? Давай я помогу тебе.
— Да никуда я не пойду.
— Нина, надо аккумуляторы на заправку отнести немедленно. Но в моторную попала бомба. Туда сейчас не проберешься, придется в госпиталь идти.
В госпиталь идти около километра, а по берегу под прикрытием обрыва чуть дальше. Наверху было сейчас слишком опасно.
Я взяла аккумуляторы и пошла. Солнце пекло почти по-летнему, мне стало жарко и захотелось пить. Я вспомнила, что сейчас с водой плохо, и теперь уже мне ничего не надо было, кроме стакана воды. Или хотя бы четверти стаканчика.
Я сбросила бушлат и положила его на камень. На обратном пути возьму.
Пристроив свои аккумуляторы в моторной госпиталя, уже хотела идти обратно, но ко мне подошел пожилой врач и сказал:
— Вот молодец, что пришла.
— Почему? — удивилась я.
— Вас командир прислал? Дело в том, что сейчас поступит много раненых, у нас просто рук не хватает, чтобы ухаживать за всеми. Ваша обязанность будет сводиться только к тому, чтобы подать воды, перевернуть с боку на бок, ну и сообщать, если кому-то совсем плохо будет.
— Мне командир ничего не говорил.
— Ты откуда?
— С «Чайки».
— Ладно, я сейчас позвоню ему. Я попросил некоторых командиров прислать мне на помощь людей, но пока никого нет.
Госпиталь находился в землянках по склонам глубокого оврага, который у нас почему-то называли каньоном. И даже позывной госпиталя был «Каньон».
Мы с врачом стояли на самом дне оврага и разговаривали, когда на узкой тропинке, ведущей сверху, показались люди с носилками.
С этой минуты я забыла, что такое время. Раненых несли, вели, некоторые шли сами. Уже не хватало места в землянках, и их укладывали прямо на землю. Среди прибывших последними были почти одни пулеметчики. Один из них все время просил пить, и я с боязнью подносила к его рту чайник. У него почти не было лица — сплошная рана, и губы висели раздувшимися лохмотьями.
— Сволочи радисты, — кричал он, — сволочи радисты!
— Какая ерунда получилась, — рассказывал его сосед, раненный в ноги, — прорвались вперед, поперли гадов так, что только пятки у них сверкали, вдруг наши штурмовики как чесанули! Прямо ло своим! Связисты, видишь, не успели предупредить авиацию, а та нам на помощь пришла. Пока разобрались, что к чему, пришлось снова отступить. Я тебе скажу, сестренка, когда фашисты штурмовали, так страшно не было. Нет!
