Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей (читать книги TXT, FB2) 📗

Чижик осторожно пожимала плечами.

Шпиль Адмиралтейства был уже спрятан, и шар на шпиле, и ажурный кораблик был схлобучен в брезент.

Альпинисты переехали на Михайловский замок, и Варя гордилась, какие они ловкие и самоотверженные. Настоящие ленинградцы!

11

«Чучелу из меня сделать», — криво усмехнулся Киров и рубанул кулаком по столику так, что самолет тряхнуло, а шесть истребителей сопровождения обеспокоенно закачали крыльями. Кожаный портфель шлепнулся на пол, высыпались бумаги, порученец охнул и кинулся собирать.

Бумаги повествовали, что уже в июле пять ленинградских заводов выпускали пушки, а 12 — детали для танков, что к началу сентября девяносто с лишним процентов городской промышленности работало на фронт. Ижорский кует броню, обувная фабрика «Скороход» клепает снаряды, «Невгвоздь» — штыки (и с диковинной подачи Ворошилова — пики и сабли!), парфюмерный «Грим» и «Музинструменты» — противопехотные мины.

Бумаги доказывали, что выводить промышленность из города — нерационально глупо. Что это потеря времени и сил, остановка производства, что директор Путиловского обследовал цеха, которые предлагает Челябинск, и вывел, что перемонтировка займет полгода, что производительность труда в осажденном городе не ниже средней по стране, что… И еще 825 «что».

Бумаги, впрочем, были в Кремле во всех заинтересованных кабинетах; Киров, впрочем, наизусть знал, что в бумагах проставлено; бумаги, впрочем, ничего и не решали. Цыфры, факты — пыль.

Фактов во вселенной миллионы и мириады, хорошо знал Киров, и всегда можно найти любой факт — и такой, каким по башке шарахнуть, и такой, каким где надо умаслить.

Бумаги ничего не решали, решал Сталин. Вокруг него лепилось полдюжины свирепых товарищей, которым не нравилось, что Киров, хоть и сидит не в Москве, продолжает считаться вторым человеком партии, а Ленинград — хоть и вторая, но столица со своими правилами и порядками. И Сталину это не нравилось, он чувствовал дыхание Кирова за 500 верст. Теперь так легко было потопить Ленинград вместе с его бесшабашным лидером: достаточно просто не поверить, что город, взятый в два железных кольца, можно спасти.

Не поверить просто: дело несложное.

Киров щелкнул пальцами, на столике образовался стакан коньяку, бутерброд черной икры, Киров махнул стакан, кивнул налить еще.

Откинулся в кресле. Чучела, значит. Киров вдруг расхохотался. Самолет закачало. Киров представил, что это не сам он, а чучела его летит в Москву, и в сопровождении не шесть, а шестьдесят, шестьсот истребителей. А в Кремле его ждет другая чучела, и вот садятся две чучелы, а все вокруг трепещут, прыгают на тонких ножках, или застыли наоборот и ждут, чего чучелы решат.

Киров махнул второй стакан и уснул.

Порученец прибрал столик и доел надкушенный бутерброд.

12

Очередь в булочную случилась небольшая, часа на два, но злая.

«Злей-злей-злей, с каждым днем, с каждым днем», — замечала Варенька.

Еще две недели тому, даже после второго снижения хлебных норм (Вареньке, как служащей, осталось 300 грамм), граждане не буянили, соблюдали вежливость и поддерживали друг друга морально. Верили, что вот-вот и война переломится, немца вычистят поганой метлой сначала от города, а потом совсем, Гитлера поймают за хвост и испепелят, а хлеба станет много, как раньше, как в начале лета. И все забудется, как дурной сон. И вожди говорили по радио, что победа не за горами.

Но время шло, города-села падали, снаряды рвались, погода испортилась, дожди за дождями. Телефонная станция позвонила, что «телефон отключается до конца войны», запретили пользоваться электричеством, пока по графику, но график тут же расширили в сторону уменьшения, ввели нормы на керосин (два с половиной литра в месяц, Варенька не понимала сколько это, но дядя Юра Рыжков заявил, что категорически мало, и научил всех разбавлять керосин соляркой).

Немцы взяли Царское Село и, по слухам, осквернили памятник Пушкину. Варенька и думать боялась, как именно «осквернили». Заранее краснела от возможных про это мыслей.

У всех уже погиб или родственник, или знакомый, или сосед, дожди не кончались, в магазинах остались патефонные пластинки да кружева, и еще нитки, но иголки уже исчезли. Из еды до сих пор держались в продовольственных консервированные банки крабов: их почему-то завезли гору, они были жуть как дорогие и невкусные, но в последние дни сильно поредели и их ряды. Кино и театры пока работали, но, говорят, буфеты в них пустели так же: с каждым днем.

Жизнь падала камнем, валилась просто, Варенька не успевала огорчаться, не успевала понять, что все происходит в действительности и на самом деле.

Позавчера объявили, что послезавтра нормы снижаются в третий раз, у них с мамой будет по 200 грамм хлеба в день, и это тоже казалось каким-то непонятным и, что ли, не настоящим.

Уже нападали на женщин и детей после булочных, отбирали. Бедняки уже не рылись в пухто: ничего отдаленно съестного там оказаться не могло. Уже дворник в доме напротив съел кошку (Варенька не поверила, когда рассказали!), и люди смотрели все чаще глазами тяжелыми и пустыми.

И про круглые танки в очереди второй день талдычили.

— И солдаты наши их как увидят, так и не знают, как быть. Круглого танка снаряд не берет!

— И пушка по нему не берет!

— Доподлинно ясно, что круглых танков не может существовать, — кипятился бородатый немолодой мужчина, раньше всех в очереди одевшийся по зимнему: пальто, перешитое из шинели, пестрый дырявый шарф. — Я был в ополчении, я ответственно заявляю: вражеская агитация, ничто иное!

Но он тут же закашлялся и вообще кипятился слабым голосом, а главное, слушать его не хотели. Хотели узнать, почему же неуязвимы круглые танки.

— Потому что они круглые! Снаряды от них отскакивают! А у нас ни винтовок, ни пушек…

Ким мелькнул из-за угла тюбетейкой, в последний момент прибежал. Ким всегда передвигался бегом — ноги не умели иначе, хоть и уговаривал он себя, что пора становиться солиднее: не ребенок уже, да и война. Блеснул щербатой улыбкой.

— Ты что же, братишка! — воскликнула Варенька. — Я извелась. Чуть на работу не опоздала!

Ким ее тоже называл в шутку сестренкой, и малознакомые люди нередко принимали их за сестру и брата; и впрямь было что-то общее в чертах лиц. Они потому себя так и стали называть, что другие их так называли.

— С Биномом гулял, — отдышался Ким. — Бином, прикинь, крысу поймал! Вот такую!

Люди, что рядом, на секунду притихли: глянуть, какого размера крысу покажет пацан.

— Это же хорошо! — обрадовалась Варя. — А то все — старый пес, старый пес! Бином себя еще заявит!

И засеменила в учреждение. Шла-думала про новые нормы, про 200 грамм. Прикидывала, как же теперь будет, ведь и запасов почти нет, и по другим продуктам выдачи снизят, а денег купить нет. Раздеваясь, рассеянно поздоровавшись в комнате, снимая чехол с пишмашины, продолжала думать и пришла к выводу, к которому уже и вчера приходила: так не выйдет никак. Нельзя прожить по таким нормам.

Сидела недолго, водила пальцем фывапролдж, йцу-кенг.

Потом успокоилась. Раз невозможно, значит, Киров решит, как быть, блокаду снимут. Про круглые танки точно ложь, вранье — дядя Юра сказал. Солдаты сражаются, и Арька бьется за Родину и за нее, за Варю. Скоро должна быть Победа.

Начала работать. Вспомнила, какой молодчина Бином, поймал целую крысу, обрадовалась. И пишмашина ее скоро выстукивала веселую мелодию довоенной песни.

13

Максим…….. — ой, стройный тридцатисемилетний полковник, присланный из центрального аппарата Н.К.В.Д. на подмогу питерским товарищам, лицо имел безбородое и безусое, волосы несколько пегие, глаза серые, нос обыкновенный, некрупный, губы тонкие, уши средние, и все это без особых примет.

Ражий часовой Большого Дома долго изучал предписание, а главным образом удостоверение пришельца: вроде таковой на фотографии, а может и не таковой, лицо слишком обычное, и не запомнить.