Живой - Чертанов Максим (библиотека книг TXT) 📗
Руки у него тряслись — не сильно, а так, малость. Боится, что ли? Поп, а боится покойников. Охуеть. Ну, вы, морды, чего не отвечаете? Кир закурил вторую.
— Не хотят со мной разговаривать… — сказал он уныло. — А на хуя тогда приходили? Я Морозу обещал, что щас приведу их к нему, а они…
— Они все из твоей роты? — спросил батюшка.
— Нет, не все… Генка Никич, Игорь Лагутин… Замок, Саня Ситников — замкомвзвода. А вон Муха, Мушаилов… А там, подальше, — взводный наш, Мороз… Мороз, а ты сам вали сюда! — крикнул Кир громко, чтобы взводный услышал. — Если Магомет не идет к какой-то там горе, так ты сам иди.
— Сережа…
— А Игоря с Никичем я два дня назад как живых видел. Говорят, там степь, как под Шали, один к одному. И бабы какие-то шляются странные.
— Где там?
Кир показал наверх.
— Там.
— А видел ты их где?
— Тут.
— И они с тобой говорили?
— Еще как. Не затыкались ни на минуту.
— А может, это не они были? — спросил батюшка. Теперь у него голос стал какой-то вкрадчивый — так не с простыми психами говорят, а с опасными.
— А кто? — спросил Кир.
Батюшка пожал плечами и ничего не ответил.
— Они, — сказал Кир. — Они — кто ж еще?
Батюшка раскрыл рот и выпалил:
— Бесы!
— Сам ты… — засмеялся Кир. — Бесы… Бесы, блядь… У Никича разгрузка моя. Говорят, нет никого и холодно. Это что, они в ад попали?
— Не знаю, — ответил батюшка. — Нет, навряд ли. Нет.
— Ну, ты даешь! В ад, конечно, кому они еще нужны?.. И я к ним попрошусь.
— Ты такими словами-то не бросайся, — сказал батюшка жалобно.
— Что, думаешь, этот твой Бог услышит? Накажет меня, да? Вторую ногу откусит?
— Ничего я не думаю…
Птица снова забилась в кустах — будто она в силки попала или просто размах гигантских крыльев не позволял ей подняться.
Кир обернулся на шум. Земля опять пучилась — крот продолжал свои хождения там, внизу. Вдалеке между могилами промелькнуло что-то желтое — детское платьишко, — девчонка катила обруч, выкрикивая громко:
Глаза Кира резало и щипало — как песку сыпанули. От водки, выпитой натощак, его начало мутить. И нога разболелась, а он уж думал — все прошло. Когда он спал в последний раз? А, в поезде. Девчонка пробежала обратно, теперь она была не с обручем, а со скакалкой. Она крутила скакалку и прыгала очень высоко. Кир спросил Никича:
— Это она?
Никич не отвечал. Он вроде как не видел девчонки. Ну, полный пиздец. Уже такое вижу, чего даже покойники не видят. Третий глаз, точно, открылся. Это такой, видать, закон равновесия: одной ногой меньше — одним глазом больше. Перед Игорем стояла стеклянная банка с помидорами, и Игорь кривился: убери типа эту гадость, запах мне ее не нравится. Кир сморгнул — помидоров никаких не было, это цветы стояли в банке с водой, гвоздики срезанные, четыре штуки. Птица продолжала свои мучительные усилия взлететь.
Нет, это была совсем другая девчонка — лицо обожжено и нет руки. Желтое платье исчезло, растворилось в темноте — где-то там, где ползал крот. Уже давно, оказывается, сгустились сумерки. Кир поглядел на циферблат своих часов, он в последний раз смотрел на часы, кажется, утром — или еще вчера. Часы стояли.
— Слышь, батя… — Кир злобно усмехнулся. — А вот когда человек помер — его сразу распределяют, да? Одних повыше, других пониже… Как там считается по-вашему?
Батюшка не понял, что Кир над ним издевается. Наморщил свой круглый детский лоб, стараясь ответить обстоятельно — как на уроке, у доски.
— Ну, сначала душа усопшего два дня ходит по земле, где хочет… В сопровождении ангелов… В третий день Господь ей повелевает вознестись на небеса и все ей там показывает — сперва рай, потом ад… нет, погоди-ка… — забормотал батюшка. — Нет, это я спутал… Ад потом показывают, после девятого дня.
— Экскурсия, типа, — сказал Кир.
Батюшка сделал вид, что не слышал.
— А потом еще тридцать дней душа носится и трепещет, а на сороковой день Господь отводит ей место по делам. Вот потому и надо особенно молиться за усопших на третий, на девятый и на сороковой день. Это как бы такие… ну..
— Ответственные моменты, — сказал Кир ехидно.
— Слушай, я не могу про это с тобой говорить, — беспомощно сказал батюшка. — Ты же все так… Ты же неверующий…
— Я неверующий? — изумился Кир. — С чего это ты взял? Это кто тебе сказал, что я неверующий?! Я очень даже верующий. Верую в то, что твой Бог — гнида последняя…
Батюшка засопел и прикусил губу. Ну, теперь-то махаться полезет, точно, как нехуй делать. За Бога за своего. Но батюшка не полез. Спросил очень тихо:
— Почему?
— Почему? А ты видел, как от раны в живот помирают? Видел? А от ожогов? А Бог твой — видел?! А я видел, у нас парень один, Воронов, в ожоговом лежал, я ходил к нему… Кусок мяса горелого, и мясо это мокнет, клочьями отваливается, лежит и хрипит, никакие обезболивающие не помогают, попросить даже не мог, чтоб его прикончили — связки у него сожжены… Глаз не мог закрывать — веки сгорели! Вот он — ад! Ты скажи своему Богу, пусть он туда слетает — на экскурсию, сука, блядь, на экскурсию! Пусть полюбуется!
Батюшка молчал. Под кожей у него ходили желваки.
— Или, может, это Воронову наказание такое было — за грех? За то, что он снайперку пристрелил пленную? Русскую, между прочим, снайперку — ну, не русскую, а латышку, что ли… Христианскую душу? А почему тогда Никичу такого не было — он гранату во двор кинул? А мне? Что ж не всем-то одинаково?
— Он… он умер? Воронов этот?
— Как же, блядь, жди! Сорок дней лежал, хрипел… Это Бог твой его водил, да?! Сорок дней, как полагается! Ну, не знаю, теперь, может, и умер… А там, в ожоговом, и дети… Девчонка, восемь лет, все лицо обожженное и без руки! Видел ты?! Это что ей — за грехи, да? Нагрешила?
— Откуда там девочка?
— Оттуда… — проворчал Кир. Он уж жалел, что распинался перед попом.
— Чеченка, да? Это вы… мы сделали?
— Какая разница, кто сделал?! А что они делают — ты видел? С наших с живых кожу сдирают — видел? Они наших детей, думаешь, жалеют? В Беслане — пожалели? Они своих детей не пожалели! Они первые начали! Нас на куски рвут — мы терпеть должны? Левую щеку подставлять, да?
— Блин, да подожди ты, — сказал батюшка, — ну, что ты все валишь в одну кучу… Люди… мы много зла делаем — и убиваем, и вообще… Это наше решение было, мы сами… Бог этого не хочет… Он…
— А-а, — протянул Кир, — понятно, блядь, понятно… Он не хочет. Они не хочут. Он не хотел, чтобы Воронов сутками от боли выл, а сделать ничего не мог. Ну, не мог, не получается у него ни хуя. Хочет, а не может. Импотент он. Импотент, да? Или наоборот, как в анекдоте, — сволочь? Как тебе больше нравится?
— Ч-черт, — сказал батюшка, — мне трудно с тобой спорить. Я только знаю, что все не так просто, как ты говоришь, а объяснить не могу — слов не хватает. Я же всего неделю как… и книг я мало читал… У нас там архиерей — он, говорят, очень… ну, образованный. Давай я тебя к нему отвезу, а? Ты бы с ним поговорил…
— А может, мне к Пересвету съездить? Тот хотя бы мог чего-то. Мог и делал. Печать ставит — снайпера мажут, бэха горит — а все невредимые. Так, может, это он — Бог?
Батюшка вздохнул. Он сидел насупленный, похожий в своей черной рясе на огромную ворону. Круглое лицо скособочилось, брови полезли на лоб — ну, щас заплачет. Кир отвернулся от него и закурил. Осталось еще две сигареты. Купить больше негде. Не у пацанов же обратно отбирать. Батюшка молчал. Достал я его. А хули он… Три дня, девять дней, сорок дней… Я уж девять суток как дома — это, значит, мне все рай показывали? Начфин — это все рай был? Такой вот у них для меня рай? А теперь ад начинается? Кир уже раскрыл рот, чтобы сказать это попу, но тот вдруг нервно дернулся и подскочил — в кармане его рясы опять запищало. Трясущейся рукой он вытащил телефон и стал читать его.
