Женщина в Гражданской войне (Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.) - Шейко М. (книги регистрация онлайн txt) 📗
Жуткую картину представляло наше отступление. С нами двигалась армия тифозных. Люди шли, закутанные в одеяла, шатаясь и падая. Многие, упав, уже не вставали. Тифозные подходили к нашему фаэтону и требовали освободить его, но, видя больную женщину с грудным ребенком, молча отходили. Сотни людей стонали, плакали, бежали, боясь попасть в лапы белобандитов. Каждый знал, что идет он на смерть, что, вероятно, умрет в дороге, но сознание, что умрет он среди своих товарищей и друзей, подкрепляло и утешало. На снегу валялись люди в серых шинелях и одеялах. Добравшись до станицы, товарищи выпрашивали у казаков подводы и ехали подбирать упавших.
В станицах мы останавливались лишь на самое короткое время, так как белые преследовали нас по пятам. Так мы добрались до Прохладной. Здесь остановились в казачьей избе победнее. В таких избах нас принимали обычно хорошо и делились всем, что у них было. Казачка-хозяйка истопила печку, потом обегала соседок и достала какую-то посуду. Нагрев в ней воды, она сама искупала моего ребенка. Купала его, плакала и приговаривала:
— Бедное дитятко, куда же ты едешь, что с тобой будет?
Анджиевский старался нас ободрить. Он говорил:
— Ничего, крепче будет!
Наутро в Прохладной мы сели в теплушку и поехали на Владикавказ. Вскоре белые окружили город. Встал вопрос об эвакуации. С поездом, в котором везли документы советов и ценности, отправили меня с ребенком, братишкой и заболевшей тифом сестрой Анджиевского Надеждой. Запрошенная по прямому проводу станция Беслан ответила: «Путь на Грозный свободен, высылайте поезд». Мы отправились в семь часов вечера двенадцатого января. Впереди шел броневик, сзади — другой. В Беслане поезд остановился.
— Почему стоим?
— Неизвестно.
Начальник станции сказал, что путь занят.
Потом узнали, что броневик, шедший впереди, был свален какими-то бандами. Ночью послышалась отдаленная орудийная канонада.
— Товарищи, вставайте! А не то белые возьмут нас голыми руками! — крикнула я.
Вдруг осколок снаряда попал в наш вагон. Он угодил в единственно целое окно. С треском полетели во все стороны стекла, щепки.
Все вскочили и выбежали из вагона. Я передала братишке ребенка:
— Ступай на станцию, я сейчас вытащу Надю и больного товарища.
Брат не расслышал, что я сказала, и побежал за красноармейцами на станцию Назрань.
Я потащила больную Надежду на станцию прямо по земле, потому что у меня не хватило сил поднять ее. Потом побежала за больным товарищем.
Оставив их на станции, я бросилась искать своего ребенка. Я обошла все помещение станции. Комнаты были переполнены больными. В зловонных лужах, в испражнении лежали тифозные. Среди них были и мертвые.
Я расспрашивала, не видал ли кто-нибудь мальчика с ребенком, но никто мне не ответил.
Тогда я выскочила на перрон и тут же наткнулась на офицера. Он вытащил шашку и, размахивая ею, закричал на меня:
— Ты кто такая? Откуда?
— Я пассажирка.
Он схватил меня за руку и стал грозно допрашивать:
— Что ты здесь делаешь?
— Я ищу моего ребенка! Пустите!
Но он не поверил и не пускал меня. Мне было тогда двадцать один год. У меня были длинные косы. Я мало была похожа на мать.
— Какой ребенок? Что вы мелете? — сказал офицер и потащил меня в помещение станции. Он втолкнул меня в комнату телеграфистов и сказал им:
— Смотрите за ней, она безумная.
Уходя, он запер дверь на ключ.
На столе бешено трещали аппараты, видно, кто-то усиленно пытался связаться со станцией, но телеграфисты не подходили к столу, а стояли поодаль и смотрели в окно. Не разобравшись, кто находится в комнате, я сказала:
— Товарищи, подойдите к аппарату, скажите Владикавказу, что белые уже в Беслане, что наш поезд разбит.
— Мы не товарищи! — отозвались они. Замолчите, не то мы вас заставим замолчать!
И один из них схватил винтовку.
Тут я увидела, что это предатели. Что мне было делать? Я достала револьвер, подаренный мне Анджиевским, и приготовила его на случай, если придется покончить с собой.
Я мучилась. Мысль о ребенке не давала мне покоя.
Бой кончился. Белые забыли обо мне. Я видела в окно, как они выстроились перед станцией. Их командир благодарил станционное начальство. Из его речи я поняла, что нас предали. Оказывается, разведка белых приходила накануне в Беслан и договорилась с железнодорожным начальством о задержке поезда с ценностями до прибытия их отряда.
Белые пошли на Владикавказ. Предварительно они расстреляли нескольких стрелочников и сторожей, на которых станционное начальство указало как на большевиков.
Вечером, оставшись в дежурке одна, я вылезла незаметно в окно и снова пошла искать ребенка. Но никого кругом не было. Значит, их убили! Убили и Ваню и мою девочку!
Я бродила всю ночь, разыскивая детей среди валявшихся повсюду трупов. Всех пересмотрела. У вагона в деревянном ящике я нашла трупик новорожденного ребенка. «Может быть, так вот и девочка моя лежит где-нибудь в поле замерзшая», — подумала я, содрогаясь.
На другой день я заболела грудницей. Жар, бред, страшные боли. В бреду я все время видела своего ребенка в снегу. Он кричит, но я боюсь взять его руками, чтобы не обжечь, мне казалось, будто руки мои в огне. Я пыталась наклонить грудь, чтобы накормить его, не дотрагиваясь до него руками. Какое это было мученье!
Девочку свою я так и не нашла. Единственное, что меня поддерживало, были слухи о том, что Владикавказ держится, не сдается. Я старалась помочь нашим. Проследила, где у белых протянуты провода полевых телефонов, и перерезала их.
Все мы с тревогой следили за судьбой Владикавказа. Мы видели пылающие аулы, подожженные белыми. С группой товарищей я пробралась во Владикавказ. Вскоре город занял Шкуро. Владикавказ был полон офицерья. Начались аресты.
Рано утром послышался в коридоре звон шпор. Потом постучали в дверь. Женщина, у которой я жила, ушла на рынок, я осталась одна. Вдруг в комнату вваливается целая толпа офицеров с криком:
— Руки вверх!
Ничего не найдя, они повели меня под конвоем в контрразведку. Там стали допрашивать, но я не хотела отвечать.
— Ничего, мы тебе развяжем язык, — сказали палачи.
Меня посадили в комнату для смертников. Допросы производили ночью. Доводили до обморока моральными пытками. Все добивались, где Анджиевский. На последнем допросе я потеряла сознание. Тогда белые, надеясь, что Анджиевский придет ко мне, отправили меня домой. Я же получила в это время точные сведения, что Анджиевский отступил вместе со всеми на Тифлис.
В полночь белые врывались ко мне в комнату, и начинался обыск. Эти обыски доводили меня до исступления. Я обязана была каждый день являться в контрразведку. Однажды, когда я пришла туда, ко мне подошел делопроизводитель — очевидно, это был наш человек — и тихо сказал:
— Немедленно удирайте, иначе вас повесят.
Я пробралась в Тифлис, а затем в Баку и разыскала там в подполье Анджиевского. Всюду шли обыски. Мы переезжали с одного места на другое. Семнадцатого августа Анджиевский уговорил меня пойти в кино.
Я очень не хотела идти, у меня было тяжелое настроение. Я сидела в кино, почти ничего не видя, и не могла говорить. Анджиевский, наоборот, был очень оживлен и много говорил.
Когда мы вышли после сеанса и перешли улицу, за углом уже ждал автомобиль и человек двенадцать из английской полиции, одетых в шотландские костюмы. Они бросились на нас и схватили Григория. Я громко закричала, надеясь на помощь людей. Но Анджиевский сказал:
— Аня, умей держать себя на улице!
— Ты не понимаешь, что происходит! — ответила я.
— Прекрасно понимаю, но умей держать себя.
Народ действительно собрался, но держался поодаль, очевидно, боясь что-либо предпринять. Нас втолкнули в автомобиль и повезли в английский штаб.
Меня раздели, расплели косы, разрезали каблуки — искали бриллианты. Обыскивал меня кабардинский князь Кубатиев из Кисловодска. Я не помню всего. Я была больна, в жару. Иначе, вероятно, я сошла бы с ума.
