Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер (читать полную версию книги txt) 📗
Из трех кондратьевских сыновей пришли только два младших. Хирург и актер. Женщина, стоявшая между ними, была женой врача. Тоже врач. Вид у нее был очень утомленный. Эту неделю она дежурит ночью. У нее двое детей, один лежит дома с простудой. Он знал про всех. От Анны Ивановны. А младшего, актера, он уже видел у себя в номере. На экране телевизора, по второй программе. В роли молодого белогвардейского офицера, который перешел к красным. Он выглядит точно так, как мог бы выглядеть Игорь, ну, тот самый, с лихими усиками. А как по-твоему, Гитта?
Только про женщину в кресле-каталке и про мужчину, который толкал ее кресло, он ничего не знал. Жизнь записала на лице этой женщины немало истин, которые он не мог прочитать. И на лице мужчины тоже. Он невольно замедлил шаг, приближаясь к этим двоим. Женщина в кресле заметила его нерешительную походку и нарушила обет молчания словами:
— Ну, идите же сюда. Хватит прятаться. Один раз вы уже прятались от меня. Меня звать Ирина, если только это имя вам о чем-нибудь говорит.
И крепко пожала протянутую руку. Тогда, в лощине, Люба криком звала ее. Мужчина за креслом не обратил внимания на протянутую руку.
— Мой муж, — представила Ирина, — был одним из наших механиков.
Мужчина, так и не пожелавший обменяться с ним рукопожатием, вдруг непроизвольно чихнул, после чего с неподобающей громкостью высморкался в свой носовой платок.
— Как был механик, так и остался, — укорила его Ирина.
Человек должен выработать свое отношение к смерти, когда позднее жизнь насильственно поставит его перед таким вот смертным одром. Такая покойница требует выработки определенного отношения к смерти, а не только к ней, к покойнице. Есть люди, которые утверждают, будто достаточно вообще иметь отношение ко всем мертвым. Утверждают, будто смерть сама по себе — это ничто. Выработка отношения к «ничто» только отнимает время у жизни. Другие, в свою очередь, утверждают, будто готовиться к смерти надо всю жизнь. Все сплошь добрые люди и вот уже тысячу лет говорят как дикари, не слыша друг друга. А мне так думается, что у каждого человека есть свое представление о смерти, все равно механик он или актер, учитель или железнодорожник. Верующий или неверующий. У каждого есть свое представление о смерти. Я вижу тебя, смерть. Могу себе представить, что ты хочешь быть великим равнодушным. Я вижу тебя. Я вижу нас. Но не вижу твоей грядущей победы. Я хочу сохранять решимость. Уже открывают двери.
Анна Ивановна не смешала его желтые розы с другими цветами. Она воткнула их вокруг изголовья, словно это было украшение умершей, никем не принесенное. Жил-был один такой, жил-был никакой. У Анны Ивановны хорошая память. Я хочу поглядеть на покойницу, хочу поговорить с ней. Так, словно ты зря старалась, смерть. Смерть не закрывает нам глаза. Она зажимает нам рот. Вот и твои губы? Люба, стали узкими и бескровными от ее нажима. Верхняя губа потрескалась. И пусть даже я мог бы сказать, что ты красивая, мне не дано увидеть твои губы, какими они были. Тогда. Когда желтый месяц висел над избушкой. Через большое окно он заливал тебя и меня своим светом. А ты отрастила длинные волосы. Ах, какая это была прекрасная ночь, Когда я ощутил все собственными руками. А музыку тоже ты заказывала? Они играли «Грезы» Шумана. Он родом из наших мест, Роберт Шуман. Но в жизни ему не везло… Почему девочка так на меня смотрит, так смотрит, словно открыла во мне что-то такое… Она шепотом рассказывает матери о своем открытии. Я слышу ее слова… Я могу читать по губам. «Рыжий», — шепчет девочка. У нее твои глаза. А я вовсе не такой рыжий, каким был когда-то. Крыша начинает ржаветь. Хотя еще не прохудилась. Когда я был школьником, меня всегда стригли наголо. Но только, бывало, выйдешь от парикмахера, волос опять пойдет в рост. Хельригель все равно как еж, Хельригель на ежа похож — дразнили меня в школе… Держи мать за руку. Нельзя тебе тут разгуливать, девочка… Видишь, музыка стихает. Сейчас все кончится… Не так уж и долго. А тетя Ирина, она, конечно, очень громко плачет. Слушать не очень приятно, но ведь каждый плачет, как умеет. Вот и твой папа плачет. И твой дядя. Только их слез никто не видит. Когда ты вырастешь большая, а я до того времени не умру, ты приедешь ко мне в гости. И я расскажу тебе одну историю, которая не заставит тебя плакать… нет, нет, не плакать… Ах, Люба, Люба, что же ты…
Девочка юркнула под распахнутое пальто человека с густыми рыжими волосами. В холодном помещении загрохотал молоток. Два человека закрыли гроб крышкой. Закутанная женщина забила четыре гвоздя. Девочка под пальто у Хельригеля зажала уши. Дедушка, а любовь, она большая? Ах, девочка, любовь так же велика, как велико в ней доверие… Когда смолкли удары молотка, девочка убежала обратно к родителям.
На улице, казалось, стало еще холодней. Только женщина в каталке и ее муж уехали на автобусе. За остальными приехали другие машины. Хельригель хотел уехать как можно скорей. Лишь теперь горе подступило к горлу слезами, и он начал поторапливать Гитту. Со стоянки дорога до шоссе полого шла в гору, и это снижало скорость, потому что был гололед. Задние колеса буксовали, машина съезжала назад. Ничего, выберемся. Включи вторую скорость, и все получится. А хочешь, я поведу?
Не садись за руль, Рыжий, лучше оглянись назад. Вон идет Андрей с двумя сыновьями Кондратьева. Они выталкивают нас. Да возьми же себя в руки! Не сверни мне подголовник. Машина-то казенная. Не веди себя как младенец, который изображает ваньку-встаньку и показывает нос чужим людям. Возьми себя в руки!
ЭПИЛОГ
Поистине требуется высокое искусство, дабы вовремя поставить точку. Теперь, на пятом часу второго из двух нескончаемых дней в жизни Хельригеля, он видит, как точка, будто светлячок, пляшет перед ним в воздухе. Он сознает, что никогда не дано этой точке превратиться в приличную завершающую. Голосом кита он просит Гитту высадить его возле гостиницы. Там они могут и попрощаться.
Гитта соглашается на просьбу. Но только в том случае, если ему не кажется, что благородной простотой тихого величья он готов сокрушить своего ближнего. Ее слова заставляют его задуматься. Немолодой мужчина охотнее всего внимает речам молодой женщины, когда она потчует его классикой. Однако язык у него развязывается лишь тогда, когда он видит, что в квартире у нее в общем-то неприбрано. Что и расческа лежит рядом с маслом, что даже чулки и белье не спрятаны. Испытывай она намерение завлечь его своей домовитостью, она б никогда не позволила себе такого. Он видит то, что она видит другими глазами. Времена изменились. А вместе с ними изменилось искусство.
Уже почти стемнело, когда они наконец смогли слушать друг друга и, внося каждый свои дополнения, рассказать всю историю так, как она записана здесь. Они не стали включать торшер и даже свечу не зажгли. Они не задернули гардины на большом окне. Вот почему комната, где они сидели, дополняя друг друга, всю ночь оставалась довольно светлой из-за отблеска огней этого большого города. И порой этот светлый сумрак виделся им оболочкой, окутавшей их жизнь.
