Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович (список книг .TXT) 📗
— День-то был воскресный. Захотела я чайку попить. Воды налила, углей наложила, разожгла. Ладно. Подмела пол. Стала накрывать стол. Достала из шкафчика хлеб, сахар, чашку с чайником. Чайничек был махонький, с голубенькими цветочками. Уж такой хороший, уж такой пригожий. Поставила его на стол и иду к самовару. Только это я нагнулась, как вдруг хряснет, хряснет. Я так и присела возле самовара. Сижу и подняться не могу. А потом оглянулась я на окошко, а там дым стеной стелется. Схватила я самовар — и на улицу. Выбежала и стою с самоваром, как дура. Стою и не знаю, куда его поставить. А тут какой-то охальник бежит мимо меня и кричит: «Бабка, заглуши самовар, а то весь город спалишь».
Возле костра тихо и нехотя рассмеялись. Павел Васильевич сердито глянул на развеселившихся, и те враз примолкли.
Он вышел из подвала и направился на Привокзальную площадь. Его очень тревожила стрельба за Сибирь-горой, от которой до его подвала рукой подать. «Еще живьем в лапы к фашистам попадешь». Павел Васильевич шел к пятиэтажному кафетерию, выстроенному перед самой войной. Разбитые зеркальные стекла магазина лежали на тротуаре мелкими кусочками, похожими на битые льдинки. По уцелевшим лестничным переходам кафетерия он поднялся на верхний этаж. Отсюда город был виден почти во все стороны. Павел Васильевич прилег на капитальную стену и стал осматриваться вокруг. Над его головой прогудели вражеские бомбардировщики. Развернувшись над Волгой, они уходили на западную окраину города. Все видел Павел Васильевич с неостывшей стены. А когда бомбы с диким свистом падали за вокзалом, Павел Васильевич плотнее прижимался к стене, боясь сорваться на изуродованные тавровые балки. Не очень весело было лежать на дрожащей стене, и все же не было сил оторваться от нее — хотелось знать, чем кончится бой на окраине. Уже солнце клонилось к западу, а земля все дыбилась, лохмотьями взлетала над степью. Над полем боя густо висел серовато-белый дым. Павел Васильевич видел, как падали и взрывались подбитые вражеские самолеты.
— Свалился, антихрист. Довоевался, окаянный, — радовался Павел Васильевич.
Война ворвалась в окраинные улицы города. Стук пулеметов не смолкал по всей линии фронта, и дым войны клубился совсем близко от центра города. Павел Васильевич, наблюдая фронтовую пальбу, вдруг увидел, как из-за разрушенного вокзала на площадь вышел высокий худощавый подросток. «Не с фронту ли? Пойду расспрошу». Пока Павел Васильевич спускался вниз, паренек, миновав площадь, завернул на Волго-Донскую улицу.
— Товарищ, задержись на минутку! — окликнул Павел Васильевич паренька.
Паренек остановился, взглянул на старика и побежал ему навстречу.
— Павел Васильевич! — воскликнул подросток.
Тот враз оторопел: «Не ослышался ли он? Не обманулись ли его стариковские глаза?».
— Не узнаете?
Тут Павел Васильевич кинулся к солдатику, обхватил его узловатыми руками.
— Откуда ты, Алеша?
— С фронта, Павел Васильевич.
— Присядем на минутку.
Алеша снял сумку. Со времени последней их встречи прошел всего один месяц с небольшим, но как мальчишка изменился с тех пор. Внешне подросток, казалось, был все тот же, но что-то неуловимое в его облике говорило о том, что прежний Алеша уже в прошлом. Теперь черты его лица стали острее, запавшие темные глаза смотрели глубже, сосредоточенней, и только пухлые губы, особенно верхняя, выдавали в нем прежнего Алешу, ставшего старше своих четырнадцати лет.
— И кто же тебя допустил на фронт? — все удивлялся Павел Васильевич, не спуская с него синеватых глаз.
— Я сам туда пошел. — В голосе слышалась мальчишеская гордость. — Теперь иду домой. Дедушку моего не встречали?
— А разве он ушел с тракторного?
— Нет его там. Дом их сгорел и завалился. Никого я не нашел.
— Вот как! — опечалился Павел Васильевич. — Эх, горе-то какое. Мой дом тоже сгорел. Живем в подвале. Может, зайдешь? Хлебца перекусишь и кружечку кипяточку выпьешь.
— Спасибо, Павел Васильевич. Меня хорошо бойцы покормили. Я в другой раз зайду. Обязательно навещу вас.
— Ну-ну. Буду ждать тебя с добрыми вестями. Может, что о Сереже узнаешь. Там он, на тракторном.
Алеша и Павел Васильевич пошли по замусоренному тротуару, перешагивали через дымящиеся головешки. Позади них, за вокзальной горой, стучали пулеметы, вскипала от взрывов земля. Оглянувшись на густой смрад, навалившийся на город, Павел Васильевич спросил:
— Немцев, Алеша, видел?
— Видел. В разведку ходил. Военную карту принес.
Павел Васильевич одобрительно покачал головой, изумленно поглядел на Алешу. «Ты не шутишь, мальчик? — говорили его глаза. — Ты не сочиняешь?»
Алеша заторопился, ему поскорее хотелось взглянуть на родной дом. Пусть дом будет разбит, разрушен, но он все равно подойдет к нему, посмотрит, а быть может, и поплачет.
— И форму тебе военную дали?
— Свое я все изодрал, когда полз через фронт. За военную карту меня медалью наградили.
— Что ты! — все более удивлялся и восхищался Павел Васильевич. — И что же ты ее прячешь? Повесь на грудь. Пускай все видят, какой ты есть. Хороших дел, Алеша, не чурайся.
— Прощайте, Павел Васильевич.
Алеша торопливо зашагал по пустынной улице. Издали он казался взрослым бойцом.
— Алеша, — крикнул Павел Васильевич, — остановись на минутку. Остановись!
Алеша пошел навстречу Павлу Васильевичу.
— А где, Алеша, Анна Павловна?
Алеша долго молчал. Потом с тихой грустью промолвил:
— Мамы нет… Мама пропала.
Павел Васильевич печально опустил голову. Отяжелевшая рука потянулась к фуражке. Алеша крепился и ждал, что еще спросит старик, но тот поднял голову и молча показал Алеше на дорогу.
Завяжи Алеше глаза, заведи его в любой тупичок, и все-таки он найдет свою площадь и свой дом. Ему еще не было видно родного дома, но сердце уже замирало от волнения. В этом доме прожито детство, с детством связаны коньки, лыжи, футбол, любимые товарищи. Дом — мертвый, но Алеша не замечает этого, он бежит по лестнице; за спиной в сумке гремит котелок. Вот и площадка второго этажа. Направо — дверь в квартиру школьного товарища. «Где он? Жив ли?» Глянул на расщепленную дверь. «Забежать на минутку?» Из двери пахнуло нежилой затхлостью. «Нет, нет. Скорее к себе. В свою квартиру. К своему столу». Гулко стучали ботинки о запыленные ступеньки лестницы. «Скорее… скорее…» Вот и дверь, обитая темной клеенкой. Дверь распахнута настежь. Алеша с душевным трепетом переступает порог и неожиданно для самого себя останавливается у двери — беспорядок в комнате ошеломляет его. В расщепленных внутренних дверях дребезжит размочаленная узорчатая фанера; грустно и тоскливо посвистывает ветерок. Алеша проходит в детскую комнату. Там его столик и учебники на нем. И стол, и книги завалены мусором, припудрены пылью. Алеша с затаенным дыханием подошел к столу и замер, в тягостном молчании. Потом — нервный рывок, и Алеша роняет голову на заброшенный столик. Послышались сдавленные всхлипы. Рука свесилась через край стола, как будто обняла его. Все чаще и глубже слышались всхлипы, и оттого скрипел под Алешей столик, как будто и он плакал от тоски и от боли своего доброго друга. Алеша поднял заплаканное лицо, вытер слезы и, собрав учебники, уложил их в ящик стола, а книгу Горького «Мои университеты» сунул в вещевой мешок. Потом он смахнул с Машенькиной кровати мусор и опять накрыл ее байковым одеяльцем. Над кроваткой висели рисунки. На рисунках — цветочки, домики, солнце с кривыми лучами. «Где-то она теперь?» Алеша вспомнил, как тяжело ему было расставаться с Машенькой. Ему никогда-никогда не забыть, того ужасного дня. Как она плакала, как убивалась, когда Алеша уходил из приемника, оставляя ее с «чужими» тетями. Она обхватила потными ручонками Алешу за шею и никак не отпускала его.
— Машенька, я приду, — утешал Алеша сестренку.
— Алеша, миленький, возьми меня с собой. Возьми! — кричала она.
Алеша покинул приемник ночью, когда сестренка уже спала. Но и тогда он долго еще не отходил от подвала, где размещен был приемник, все прислушивался — не проснулась ли Машенька, не зовет ли она его? В ту ночь Алеша еще раз подъезжал на попутной машине на тракторный, и опять все его поиски дедушки оказались напрасными. А как ему хотелось оставить Машеньку у дедушки. Алеша постоял около разрушенного дома, походил возле заводских ворот, поспрашивал рабочих, не знают ли они, где его дедушка, и никто из них, к его несчастью, не мог помочь ему встретиться с Иваном Егорычем. И уехал Алеша с невыносимой душевной болью. И тогда-то с особенной силой проснулось в нем чувство жалости к сестренке. Наперекор всем невзгодам, пережитым с Машенькой, он вновь хотел взять сестренку из приемника и никогда-никогда с ней не разлучаться. Но ни Машеньки, ни приемника он уже не нашел. Ему сказали, что на южной окраине города в Бекетовке есть детский приемник, которым заведует учительница Иванова. Алеша направился в Бекетовку.
