Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич (электронные книги бесплатно txt) 📗
Первый день на эсминце, а болтает черт знает о чем… Однако командир, казалось, не удивился словам лейтенанта. Ом понимающе кивнул, тихо промолвил:
— Да, это живуче в нас… Люди сами порой не знают, как нужны друг другу. — Долго смотрел на море, бегущее за корму, потом в задумчивости, словно воскрешая какое-то далекое воспоминание, добавил: — Только дорога одиночества не приводит никуда… Всякий рад, когда хотели разъединить людей, ослабить их волю, начинали проповедовать индивидуализм. Монахи, жандармы, черные философы — без устали кричали о пресловутой свободе личности, об ее независимости от общества. «Личность — превыше всего, все, что вне ее — ничто. Субъективизм — начало жизни и конец ее. Значит, жить стоит лишь в себе и для себя». Так создавался закон одиночества — закон джунглей. Человек становился волком и, какими бы громкими фразами затем ни прикрывался, думал только о своей берлоге и своем куске мяса. Это всегда удобно для рабства: бунтарский дух, если он один, легко образумить нагайкой или сжечь на костре. В одиночестве — бессилие человечества. Вот почему первым лозунгом прозревших пролетариев был великий лозунг: «Соединяйтесь!»
— Но разве мы сами не ищем время от времени минут одиночества? — неуверенно заметил Сергей.
— Это совсем другое, лейтенант: мы просто по старинке величаем так минуты сосредоточенности, когда человек остается наедине с собой. Но ведь и тогда мы думаем о людях, для них. Даже разговаривая с ветром, мы говорим от имени людей — да, да, не удивляйтесь, мне это немного знакомо, — усмехнулся командир. — А настоящее одиночество — это равнодушие и презрение ко всему, что не «я», болезненно-пристальный взгляд в самого себя. В мелких душонках он пробуждает самую неблагодарную любовь, какая только существует на земле: любовь к самому себе. От этой любви происходит подлость и трусость, ханжество, ложь, предательство, ибо живет она все той же берлогой и куском мяса. Честного человека одиночество, как правило, убивает: все светлое, что может он обнаружить в себе, — талант, красота, творчество, — раскрывается только среди людей, рядом с ними. Без общества нет человека, как не бывает паруса без мачты и палубы.
— Значит, наши потомки никогда не станут вглядываться в себя? — снова спросил Сергей.
— Нет, — почему же, — возразил капитан третьего ранга. — Но, воспитанные в коллективе, они будут искать в себе только то, что роднит их с другими, а не то, что отличает. Вы представляете, какой жизнеспособной силой они овладеют?.. Эта сила в какой-то мере живет уже в нас. Единство цели сблизило людские сердца, а борьба с разрухой и голодом, с врагами еще больше сроднила их. Человеческое содружество, быть может, это самое высокое, что создал наш народ за четыре десятилетия. — Он умолк, отдаваясь раздумьям, и лишь после долгой паузы, которую лейтенант не решился нарушить, неожиданно поинтересовался: — Вы где жили во время войны?
— В Новосибирске, — ответил Сергей и покраснел, будто был виноват, что в свои восемь лет не мог оказаться поближе к фронту.
— А мне довелось увидеть и дороги отступления, и блокадный город, — просто и немного грустно поведал командир. — Одиночество — чего бы не отдали немцы тогда, в блокаду, чтобы оно закралось в души наших людей! Но ленинградцы дрались, принимали муки и даже умирали сообща. И те, кто остался жив, — победили. Выстояли! Какая ж могучая сила таится в чувстве плеча! «Люби людей — и тогда все сможешь», — сказал мне когда-то хороший друг. Люби людей, — повторил капитан третьего ранга и взглянул в глаза Тополькову. — А любовь к людям, лейтенант, всегда конкретна. Для нас с вами она — в неустанных заботах и думах о корабле, об экипаже, о боевой готовности. О том, чтобы никогда не повторился для нашего народа сорок первый год.
Теперь он говорил о «Зоревом», о предстоящих походах и боевой учебе, и Топольков удивился тому, как легко и естественно он перешел к разговору, который, по убеждению Сергея, и должен был вести командир корабля с молодым штурманом. Лейтенант обрадовался, подтянулся: напоминание о его служебных обязанностях как бы позволяло ему отныне считать себя полноправным членом корабельной семьи, таким же, как Сидорчук, как все офицеры эсминца. И, слушая командира, он отвечал короткими «Есть!», словно уже получал приказания на будущее. А капитан третьего ранга, видимо вспомнив, что спустился с мостика вовсе не для беседы с новым штурманом, внезапно предложил: — Пойдемте обедать, лейтенант. — И улыбнулся: — Выполнение распорядка дня — ведь это тоже забота о боеспособности.
В кают-компании он представил Тополькова офицерам «Зоревого». Сергей присел за свободный стул рядом с доктором и, когда вестовой подал борщ, склонился над тарелкой. Он лишь изредка поднимал голову, окидывал взглядом тесное, но уютное помещение. Здесь все ему нравилось: и раскрытое пианино у переборки, и массивные пепельницы, сработанные из орудийных гильз, и многочисленные снимки эсминца с различных курсовых углов. Нравилось и то, что офицеры, прежде чем прийти сюда, успевали снять рабочие кители и переодеться. Но особенно обрадовала лейтенанта старая флотская традиция, которая не записана ни в одном из современных уставов, но которую и поныне свято хранят на хороших кораблях. Согласно этой традиции, в кают-компании «Зоревого» не существовало ни рангов, ни должностей, все были равны, и потому обращались друг к другу не по званиям, а только по имени и отчеству, всячески избегая за столом служебных разговоров.
Обедали в этот день торопливо: у всех на походе было множество дел, каждый спешил поскорее вернуться к прерванной работе. Кто-то, первым покончивший с густым сливовым компотом, спросил разрешения у командира выйти из-за стола. После этого обращаться к старшему уже не требовалось — офицеры молча поднимались и тотчас же исчезали за дверью. А Сергей думал о том, что в иные дни, когда эсминец стоит у причала, здесь, наверное, подолгу засиживаются моряки — беседуют, спорят, подшучивают друг над другом, вместе радуются и вместе грустят, без конца дымя папиросами и ароматным трубочным табаком. Кают-компания — какой морж не любит ее прокуренных переборок, ее тепла и особенного мужского уюта! Сюда приходят после нудных якорных вахт, чтобы согреться душистым и крепким чаем, здесь собираются долгими корабельными вечерами, чтоб отвести душу в медлительных и необязательных разговорах, которые нередко, вопреки уставным положениям, затягиваются далеко за полночь. О чем только ни говорят здесь: о минувшей войне и возможных будущих битвах, о кораблях и флотах всего мира, об адмиралах и назначениях, о книгах, об урожае, о женщинах, о новых песнях — обо всем, о чем только могут беседовать в своем братском кругу мужчины, надолго оторванные от берега и домашнего очага. Здесь знают почти все друг о друге — надежды, слабости, вкусы, — поэтому каждый вечер хватает поводов для взаимных дружеских розыгрышей и подковырок.
И всегда есть на корабле какой-нибудь капитан-лейтенант, который за словом в карман не лезет, знает тысячу всяких историй и анекдотов, любит проехаться по адресу начальства, весел во всех случаях жизни, любимец и душа кают-компании. Бывает, дежуря по кораблю, засидится такой капитан-лейтенант за столом лишние полчасика, и вдруг влетает перепуганный рассыльный, сбиваясь, выпаливает, что катер командующего подходит к трапу.
— Не мешайте ему, пусть подходит, — небрежно ответит дежурный, катая хлебные шарики. И хоть через секунду он уже несется по палубе, крича на бегу горнисту играть «Захождение» — сигнал, которым встречают и провожают на флоте высокое начальство, — шутка остается шуткой, обретает крылья и нередко переживает на корабле самого капитан-лейтенанта. Без таких людей кают-компания потеряла бы добрую половину своей прелести… Здесь, в бесконечных рассказах и «травлях», воссоздается живая история флота, гораздо более полная, увлекательная и точная, нежели та, которую пишут академики. Она обрастает здесь подробностями и задумчивостью, в моменты и расчеты атак вплетает характеры и черты моряков, воскрешает в течение операций людские усилия и тревоги, порывы и отступления, дальнейшие судьбы живых и память погибших, — и в конце концов наполняется той осязаемой человеческой теплотой, которую никогда не отыщешь в профессорских фолиантах… Кают-компания — робкий кусочек береговой заманчивой жизни в суровом и жестком царстве военных уставов, в неумолкаемом голосе ветра и моря, в наскучившем запахе инея и туманов, холодной стали и краски, — той неведомой и далекой жизни, по которой скрытно, но постоянно тоскуют моряки… Задумавшись, Топольков не заметил, как поднялся и ушел командир. Боясь оказаться за столом последним, он поспешно отодвинул стакан с компотом и заторопился в рубку.
