Разведка без мифов - Паршина Елизавета Александровна (электронные книги без регистрации TXT) 📗
Ниже я покажу, что у Мамсурова были более серьезные причины не опровергать «семнадцать», а сейчас разберем путаницу с датировкой Севильской операции: Паршина говорит — начало ноября 1936, Мамсуров — июль или август 1937. Август 1937 отпадает сразу, потому что с конца июля 1937 до конца марта 1938 года Мамсуров был в Москве. Июль 1937 тоже отпадает, так как в это время происходило крупное Брунетское наступление, и все разведотряды были сведены в одну группу под командованием Мамсурова на Центральном фронте. Кроме того, в июле в испанском небе уже были наши бомбардировщики, и посылать на аэродром конницу необходимости не было. Возражений против датировки Паршиной не нашлось, тем более что ее подтверждает и переводчик Кобылянский.
Таким образом, установлено:
— Подлинные обстоятельства и дата диверсии в Севильи, а также то, что Цветков в ней участия не принимал.
— Версия гибели Цветкова в другой операции, на аэродроме в Талавере-де-ла-Рейна, опровергнута Мамсуровым, и есть основания полагать, что такой операции вовсе не было.
— Обнаружена вторая версия гибели Цветкова — при подрыве эшелона с войсками на железной дороге — сообщенная Мамсуровым.
Вторая версия гибели Цветкова настолько прочна на вид, что идея проверить и ее не возникла бы, если б не некоторые странности в поведении Мамсурова. Он не мог перепутать дату Севильской операции, так как очень хорошо знал, где и когда находился сам и его отряды тоже — об этом он всю жизнь писал в отчетах, справках и анкетах, а анкета разведчика, это китайская пытка на несколько десятков страниц. Мало того, что он должен был перепутать даты своей заграничной командировки, он еще должен был перепутать даты вошедшего в историю Брунетского наступления, в разработке и осуществлении которого принимал самое непосредственное участие. Неизбежен вывод: дата диверсии в Севильи изменена Мамсуровым умышленно, так же, как и умышленно он изменил обстоятельства этой операции. Рассмотрим поэтому его версию гибели Цветкова внимательнее.
Он был опытный подрывник, но со временем стали сказываться усталость и перенапряжение. Цветков нервничал… — говорит Мамсуров. Даже если рядовой разведчик устал и нервничает, его никогда не пошлют на операцию, потому что это может стоить жизни не только ему, не говоря уже о провале операции. Если же нервничает подрывник, его не только не возьмут на операцию, но и отчислят на время или совсем из отряда. А тут нервничает инструктор-подрывник, да еще ведет на операцию целую группу? Невероятно!
Далее, вспомните телефонный разговор Мамсурова со свидетелем гибели Цветкова (разговор происходил в присутствии журналиста):
Он скончался у тебя на руках? Но ты же участвовал в этой операции? Так как его звали?
Заметьте — три вопроса, но ни одного ответа! И хотя создается полное впечатление, что уж теперь-то выяснено все, на самом деле не выяснено ничего. Да, Мамсуров опытный разведчик.
И последнее — с каким это Николаем, товарищем Цветкова по Испании, говорил по телефону Мамсуров? Единственный Николай погиб с гранатой в руках. Других Николаев среди советников по разведке до осени 1937 года в Испании не было (каждый из примерно десятка советских советников по разведке и подрывному делу хорошо знал друг друга). Значит, Николай — это уже откровенное надувательство журналиста, а телефонный разговор — липа. Следовательно, и выдвинутая Мансуровым версия гибели Цветкова тоже липа. Да еще одна липа с датировкой, да еще одна липа с самолетами… Не странно ли ведет себя высокопоставленный генерал-полковник? Странно. И не понятно почему. Поэтому не будем торопиться осуждать его.
Прежде, чем рассказать о впечатлении, которое оставил в моей памяти Хаджи Мамсуров, необходимо кое-что пояснить. Почти все мое детство прошло на нелегальном положении. Когда мне было два с половиной года, моя мать, Е.А.Паршина, работавшая в Управлении внешней контрразведки КГБ, под чужим именем выехала со мной на руках за границу. Годам к шести я уже знал, что у меня не настоящее имя, а настоящее мне было неизвестно. Знал, что ни в коем случае на улице нельзя узнавать людей, которые у нас изредка появлялись. Знал, что о чем-то нельзя говорить, но плохо представлял, о чем именно, поэтому часто поглядывал на мать и по малейшему изменению выражения ее лица быстро перестраивался. С девяти лет я остался один в Советском Союзе, был в разных специальных интернатах, и тогда тоже нельзя было вспоминать уже свое прежнее имя, в каких странах я бывал, и где работает моя мать. Когда она вернулась, занималась радиоделом, фотосъемкой, вождением машины и прочими полезными в жизни разведчика мелочами. К тому времени я уже на расстоянии безошибочно узнавал ее коллег, даже тех, которых раньше никогда не видел. О работниках внутренней контрразведки и безопасности я не говорю — их значительные лица и самоуверенная осанка видны за версту и непрофессионалам, а вот разведчика или контрразведчика внешней службы узнать, конечно, невозможно. Невозможно, но я узнавал, хотя никогда не задумывался над тем, как именно. Сейчас я, кажется, это понимаю. Все они разные: молодые и старые, полные и худые, хмурые и балагуры, шустрые и мямли, добрые и жесткие. Но у всех у них есть одна общая черта — в любую секунду они готовы ко всему, играют ли в шахматы, наливают ли стакан воды, глазеют ли на сцену театра или протягивают мне конфетку. Заметить это нельзя. Это можно только почувствовать.
Так вот, Мамсуров, которого я впервые увидел в 50-х годах, будучи школьником, был единственным из знакомых мне разведчиков, у которого этой черты не было. Может быть потому, что он был профессиональным, но «не настоящим» (в смысле — не находящимся на нелегальном положении) разведчиком. Типичный пример таковых — дипломаты. Мамсуров был чрезвычайно сердечным, очень веселым человеком с такой заразительной улыбкой, что невозможно было себе представить, чтоб он мог замышлять нечто коварное.
На должности старшего советника по разведке в конце июля 1937 года Мамсурова сменил талантливый советский разведчик Христофор Интович Салнынь (он же «Гришка», он же Завадский, он же «Тайга», он же Виктор Хугос, он же Григри и т. д.), на порядок превосходивший известных Абеля, Зорге, Маневича. Еще до 1917 года у него большой стаж нелегальной работы в Прибалтике, затем в странах Западной Европы и США, откуда он занимался тайной поставкой оружия для большевиков. В 1917 году он вернулся в Россию и был направлен ВЧК на нелегальную работу за границу в среду белоэмигрантов. С 1920 года — служба в советской военной разведке. В 1921–1922 годах он на нелегальной работе в дальневосточном тылу белых. С 1922 по 1925 — резидент советской разведки в Китае. 1925–1927 — советник по разведке в вооруженных силах Китайского революционного правительства, в штабе армии маршала Фын-Юйсяна. После победы Чан-Кайши в 1927 году переходит на нелегальное положение. С 1929 г. на нелегальной работе в Западной и Средней Европе. Затем, начальник разведки Особой Дальневосточной армии, заместитель начальника отдела Разведуправления Генштаба РККА. С августа 1937 по март 1938 — Испания, старший советник Генштаба по военной разведке и старший советник 14 партизанского корпуса.
Поскольку отпала и вторая версия гибели старшего лейтенанта Цветкова, пришлось искать новую. И тут удивительным образом оказалось, она уже готова у официальных представителей советской военной разведки по вопросам печати (источник информации просил его имя не называть — Л.П.): Цветков погиб при подрыве патронного завода в Толедо. Причем эти представители предупреждают писателей, журналистов и выступающих ответственных работников, что эта версия не подлежит разглашению, и предлагают им «придумать что-нибудь другое». Так вот почему, оказывается, родились странные версии и в выступлении Мамсурова, и в книге Воробьева, и в статье Яковлева в «Журналисте».
Что ж, давайте разберем «секретную версию» Разведуправления. Верно, был такой завод в Толедо. Только не патронный или, как его еще иногда называют, пороховой, а оружейный. Небольшой такой завод на окраине города. Верно, была с ним неприятность. Только он не взорвался, а сгорел, и было это в марте 1937 года:
