Высоко над уровнем моря - Метелин Олег (книги серии онлайн .TXT) 📗

Чтобы улучшить остроту восприятия, «деды» отделения даже послали гонца в ближайшую пивную, где продавец Ахмадулло традиционно имел с нами плотный контакт, отпуская пиво в обмен на крупу и тушонку.

Он всегда беспрепятственно отоваривал бойца в шапке без кокарды и в бушлате, на спине которого белели две огромные буквы: «ИО» – «инфекционное отделение». Если около ларька толпилась очередь, то она безмолвно расступалась перед несгибаемым символом непобедимой армии, которая хлестала пиво, несмотря на свою желтушную печень.

…Уже после отбоя у нас в отделении появились ребята из терапии. Они взяли ключи от «камеры» у Светланы, которая была сегодня дежурной медсестрой, тихо зашли, тихо выпустили в коридор дисбатовца посмотреть телевизор…

Отделение огласилось истошными воплями Гарагяна. Народ втихомолку дул пиво, смотрел по телевизору концерт суперпопулярной группы «Ласковый май» и с упоением слушал сольное выступление экс-старшины. Сольное, поскольку удары из палаты до нас не доносились.

Минут через пять крики перешли в фазу устной речи:

– Свэтлана Николаэевна, – орал Вагон, – откройте дверь, выпустите меня – они меня убьют!

Света раздраженно пожала плечами и ушла к себе на пост, бросив напоследок:

– Если бы убивали только таких, как ты, в мире были бы только хорошие люди!

Гарагян, естественно, этого не услышал. Еще с минуту он продолжал взывать:

– Нэльзя же быть такой жестокой! Вы же мэдицинский работник! Вах!!! – наверное, пацаны навесили ему наиболее чувствительно, – Вы, женщина, в конце концов, или нэт?!

Это была его последняя тирада за вечер. Как потом выяснилось, Гарагяна решили лупить, накрыв для звукоизоляции голову подушкой.

Через полчаса экзекуторы усталые, но довольные, покинули место избиения младенцев. Последним, как и полагается земляку, камеру оставил Абрамян, добавив лично от себя завершающий пинок. А также фразу в виде назидания:

– Ты опозорил армян, ара! Поэтому никто из наших не стал за тебя заступаться. Каждый может ошибаться, он может быть даже гадом, но всегда должен оставаться мужчиной. Ты – не мужчина!

Пригвоздив земляка к позорному столбы своей последней фразой, Абрамян раздраженно захлопнул за собой решетку. Потом, словно что-то вспомнив, обернулся к дисбатовцу, который подошел к своему временному жилищу, чтобы удостовериться в степени разрушений внутри:

– Извини, братан, мы там немножко все перевернули. Тебе сегодня не повезло больше всех: ты будешь в одной палате с этой женщиной! Ты даже можешь его трахнуть – женщинам нельзя на это обижаться!

– Как ты можешь такое говорить, брат! – выкрикнул из палаты Вагон.

– Я тебе не брат, – гордо ответил Абрамян. – Теперь последняя духтора с «зеленого базара» тебе брат. То есть я хотел сказать – сестра…

Утром Гараяна отвезли на гарнизонную «кичу». А через полчаса после этого к нам в палату забежала Леночка.

– Я слышала, – задыхаясь от бега и волнения, бросилась она ко мне, – с Ваганом случилось несчастье. Его увезли на гауптвахту. За что?! Он не способен сделать ничего плохого! За что его посадили?! Скажите, мне никто ничего не хочет объяснять. Я вижу по глазам, что вы все знаете. Скажите!…

Что я ей мог сказать. То, что ее парень сволочь? Но ведь она его действительно любила. За последние два года я мало видел не только любви, но и каких бы ни было нежных чувств вообще. Теперь я все это читал в глазах девушки. Я почти завидовал этому обалдую Гарагяну: повезло дураку, еще как повезло…

Я молчал, потому что чувствовал: правда убьет в ней все. Тревогу за судьбу дорого для нее человека, отчаяние от неизвестности, любовь.

Я не поэт, а всего лишь солдат. Мы убивали. Убивали людей, а вместе с ними надежды и мечты. И любовь. Война есть война: как будто в нас не уничтожали то же самое. Но я закончил свою войну. И больше никого и ничего не хотел убивать. Даже любовь. Любовь… Иногда мне казалось, что ее потеря стоит дороже потери жизни. Зачем нужна твоя жизнь, если ты никому не нужен?

Лена смотрела мне прямо в глаза, и хотя я не считал себя виновным в том, что ее избранник оказался таким ишаком, что он угодил на кичу, что я надул его с водкой – и все-таки ощущал себя распоследним подлецом. Или, черт возьми, дефицит женщин нас сделал рыцарями до идиотизма?

– Ты молчишь… – тихо сказала она, не спуская глаз с моего лица, – Не хочешь мне сказать, что Гарагян – трус? Что он сознательно увиливал от службы, чтобы не быть там, в Афганистане? Ты это мне боишься сказать? Боишься обидеть мои чувства?

А я это знаю. Ну что с того?! А я все равно люблю его! Вам, ожесточившимся, озверевшим людям, пенькам, деревяшкам, не понять этого! Почему он должен воевать и умирать черт знает за что, и черт знает где? Почему вы убийство возводите в доблесть?!

За год работы здесь я насмотрелась на вас, вояк, на всяких. И чем круче был «герой», тем больше я его ненавидела. За душевную черствость, умение перешагнуть через человека ради какой-то дурацкой «боевой задачи». Кому нужны все ваши «задачи», если они никому не приносят счастья? Молчишь! И ты такой же – тебе нечего мне сказать!

Ваган – единственный, кто сумел сказать «нет» этой войне. Любой войне. Почему человек, если он не хочет быть убийцей и самоубийцей – обязательно гад и сволочь?! А он просто хочет жить! И мать его рожала не для того, чтобы он лазил по вашим дурацким горам, хлестал шароп, курил чарс и убивал таких же помешанных на войне придурков, как и вы, только сидящих на другом склоне! Вы никогда не сможете этого понять!

Почему – то я не стремился прервать ее, хотя мог наговорить кучу разных слов с вое оправдание. Оправдание Мухина с его хитростью и немудрящей, но надежной отвагой. Вовки Грачева с его любовью к неуставщине и в то же время совершенно незаменимого в бою. Лешки Пустошина, для которого наш крайний бой стал по-настоящему последним. Ротного, который боялся на свете только одного – напрасно угробить солдат. Комбата…

Всех, с кем ругался, дрался, делился последней флягой воды и умирал на этих склонах. Тех. Кто тоже не хотел этого делать, но делал. Становился тем, кем быть не желал.

Парадокс истории заключается в том, что костьми в основание мира ложатся как раз солдаты – грубые, жестокие, беспощадные. Потом их забывают, считая, что фраза убить «войну» – красивая выдумка баталиста. Забывая, что брошенная на произвол судьбы война будет гулять по свету, пока не заберется и в твой дом. Гуманизм, который проповедуешь ты, хорош в уютных палисадниках европейских городов, прикрытых от жестокостей варварским монстром по имени «Россия». Увы, мы родились не там…

Да, я молчу. Потому что ты все равно меня не поймешь. Потому что все сверху до низу уверовали в эру милосердия и что тигры опять начнут питаться травкой. Эдем мы уже один раз прохлебали, и после сырого мяса человечество больше никогда не станет вегетарианцем. Впрочем, колхоз – дело добровольное. Хочешь быть пацифистом – пожалуйста. Только не обижайся, что тебя, как последнего ишака, сожрет представитель какого-нибудь народца – молодого, а отсюда кровожадного и не отягощенного излишней моралью.

Если кто-то хочет наблюдать с покорностью коровы, как всему, во что он верил, перегрызают горло веселые бородатые ребята – в путь. Забейся в вологодские болота и корми там комаров до второго пришествия. Только не забывай время от времени поставлять своих сестер и жен на подкормку и размножение джигитов на БТРах…

Почему – то на языке вертелось поведать о гарагяновской «нэвэсте» в Москве, но это было как-то не по-мужски. По собственному опыту я знал, что треп в компании может не иметь ничего общего с настоящим положением дел. И «нэвэста» могла быть просто фантазиями, а вот чувства пацифисткого засранца к этой замечательной девочке с другой планеты – настоящими.

– И ты думаешь, что он сбежал от вашего врача, что боялся расплаты в полку? – спросила она меня, – Он просто не хотел терять меня. Вам, деревяшкам, никогда не знавшим большой любви, этого не понять.