Последние километры (Роман) - Дмитерко Любомир (читать книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
— Наверное, — ответил Непейвода.
— То есть как?
— А так, — Григорий, торопясь, пригибался чуть ли не к самой земле. — Бога нет, это всем известно.
— Так почему же веришь? — на миг даже остановился оторопевший Леонид и снова бросился догонять своего товарища.
— Потому, что так мне легче. И не приставай ко мне, не надоедай…
На этом разговор и закончился. Лихобаб еще что-то бормотал, но слов его сержант не мог понять, — то ли из-за раздражающего скрипения снега, то ли из-за быстрой ходьбы.
Ночь выдалась лунная, разведчикам не по душе. В одном лишь повезло им: с юга, от Татринских перевалов, густо клубились темно-сизые, словно дым фугасок, тучи. Лунный свет еле просачивался сквозь них. Но вот-вот пойдет снег, а в метель легко потерять ориентир. Тогда не найти им свой Т-34, замаскированный в поле возле заброшенного сарайчика пастухов.
— В пречистую деву, трам-тарарам! — не внял предостережению сержанта Лихобаб: слишком уж раздражало его ненавистное скрипение.
— Хватит! — сказал сержант и остановился. — Так мы всех зайцев вспугнем, не только фрицев.
Они находились на ничейной земле. Где-то неподалеку пролегает неглубокая лощина, на противоположной стороне которой зарылись в землю немецкие форпосты.
Непейвода вынул из теплого полушубка схему, начерченную рукой майора Тищенко; прилегли на хрупкий паст. Лихобаб осторожно присветил трофейным фонариком, захваченным вместе с «языком» на сандомирском плацдарме. Вот он, этот желанный ярок, на схеме. До него каких-нибудь пятьдесят — шестьдесят метров, а дальше — спасительные заросли, их надежда.
— Дальше поползем, — приказал сержант.
Сняли с поясов гранаты лимонки и осторожно поползли вперед. Первым, как всегда, — Лихобаб, а за ним — сержант.
Это были хорошо натренированные и сработавшиеся напарники. Даже разница в росте оказалась для них весьма полезной. Когда нужно было проникнуть сквозь малейшую щель, это делал Лихобаб и уж потом расчищал дорогу Непейводе; по там, где нужны длинные ноги (хотя бы для прыжков через преграды) или физическая сила, там действовал Непейвода.
…Сливаясь с заснеженным полем, они осторожно и бесшумно ползли все дальше и дальше в глубину ложбины, в сизый мрак ночи.
На Алтае начинался рассвет, когда над заснеженными буераками Южной Польши, над погасшими мартенами Силезского бассейна сторожко хмурилась фронтовая ночь. Мать рядового Лихобаба Евдокия Пантелеевна растопила плиту. Праздничный запах смолистой хвои наполнил кухню. Сухие сосновые ветки громко трещали, взрывались жарким белым пламенем. Вскоре на раскаленной плите закипел чайник, сварилась в чугунке начищенная с вечера картошка. Сейчас хозяйка нарежет на горячую сковородку сало и лук, достанет из погреба соленых помидоров, пахнущих чесноком, укропом и вишневыми листьями, — и завтрак готов. Для всего бабского гарнизона.
Вот уже слышно, как из светлицы в сени вышла невестка, звякнула о косяк цинковым подойником, направилась в хлев. Рабочий день начался.
Позавтракав, невестка побежит в контору, где она работает счетоводом, а Евдокии Пантелеевне некуда торопиться. В овощеводческой бригаде — зимняя передышка, поэтому женщины принялись за другое: собираются по вечерам у того, у кого дом не тесен (а таких теперь большинство, потому что из каждой семьи кто-то ушел на фронт), вяжут из шерсти носки или шьют из выделанных заячьих шкурок рукавицы, — все это для них, для фронтовых героев, защитников Родины. Однако до вечера еще далеко, и Евдокия Лихобаб сможет за день переделать неотложную домашнюю работу, присмотреть за маленькими внучками.
Спокойствие и счастье Евдокии Пантелеевны весьма неустойчивы. О муже своем она уже редко когда вспоминает, ибо прожила с ним менее двух лет, а без него хозяйничает уже большую половину жизни. Только и осталась как память о нем — бессмертная партизанская песня про волочаевские дни. Да единственный сын Леня.
Невестка вошла в кухню с полным подойником, внесла с собой запах морозного утра и теплого молока. Казалось, будто этот молочный дух идет не только от подойника, но и от всей здоровой фигуры этой тридцатилетней молодицы.
— Как Лиска?
— А что ей?
Свекровь и невестка разговаривают между собой мало, да, возможно, это и к лучшему. Трогательной дружбы между ними нет, но и перебранки не отравляют им тяжелых, невеселых будней. Прожив столько лет без мужа, Пантелеевна испытала в жизни всякого, ходили и о ней слухи да пересуды. Поэтому она не очень обращала внимания на сплетни о невестке, не раз доходившие до ее слуха. Если уж смирилась с выбором сына, взявшего старше себя по годам Нюську Звонареву, которая еще подростком подалась в геологическую партию, долго где-то работала и наконец с ребенком на руках очутилась в родном селе, так что уж говорить теперь об истосковавшейся по мужской ласке солдатке!..
— Детей будить, мама?
— Буди Таню и Люду, им в школу. А маленькие пускай поспят.
Невестка пошла через сени, на другую половину, где на широких деревянных полатях под шерстяным одеялом спали четверо удивительно похожих друг на друга девочек. Глядя на них, бывшая Нюська Звонарева, а теперь Анна Лихобаб, видела свое собственное лицо в разные периоды детства: три года, пять, семь и десять. Трое младшеньких — Зина, Ира и Люда — были от мужа, а десятилетняя Татьянка от геолога Коли Наседкина — певца, гармониста, балагура, заманившего юную Нюську с собой. Он был единственный, кого она по-настоящему любила, и, наверно, он любил ее тоже, но жениться не мог, ибо уже, как впоследствии выяснилось, имел двух жен — в Чите и в Иркутске. Вот почему Нюська Звонарева возвратилась в Верхние Ростоки с разбитым сердцем и младенцем на руках. Но недолго сокрушалась девка. Вскружила голову охочему до танцев, низкорослому Леньке Лихобабу, который не только официально зарегистрировал с ней брак в сельсовете, но и удочерил Татьянку. Это событие не вызвало удивления. Честный, прямодушный, Ленька не отличался красотой, не был большим мастаком и в хозяйстве, — возьмет, бывало, ружье, уйдет подальше в лес и там, вместо того чтобы охотиться, слушает пение птиц. Изредка лишь подстрелит какого-нибудь обленившегося зайца. А Нюся взяла-таки всем: и заманчивым, как пшеничная сдоба, телом, и лицом, и ловкими в работе руками, и едким, остроумным словом.
По состоянию здоровья и по многодетности Лихобаб мог бы получить отсрочку, но он, вишь, взбунтовался. Вспомнил героического отца, партизана-волочаевца, и добился своего — был ныне там, среди героев…
Долго бредет ленивый зимний рассвет от Алтая к Висле. И все же, пока разведчики доползли к зарослям, они инстинктивно почувствовали, что вот-вот начнет рассветать. В последний раз остановились, чтобы перевести дыхание. Непейвода взглянул на левое запястье, где тускло сверкнул зеленоватым фосфором циферблат.
— Поздновато.
— Цыц! Слышишь?
Затаив дыхание, стали прислушиваться к темноте. Тот скрип, который до сих пор так раздражал их, теперь, кажется, становится их союзником. Отчетливо слышны шаги немецкого часового: скрип-скрип, скрип-скрип, тишина. Скрип-скрип, скрип-скрип, тишина… Один? Да. Приближается? Очень похоже. Скрип-скрип, скрип-скрип… Вот он — желанный шанс. Не прозевать бы!
Еще минута… Еще миг…
А Земля мчится по своей эллиптической орбите навстречу дню. Небо еще сохраняет цвет глубокой ночи, но восточный горизонт уже опоясался узенькой полоской, которая постепенно расширяется, растет. Тучи развеялись, луна, к счастью, зашла. Звезды холодные, неприветливые.
— Слушай, трам тарарам…
— Помолчи наконец!
Скрип-скрип… Скрип-скрип… Скрип-скрип…
Морозы в Очеретовке были слабыми и непродолжительными, но все же в январе Ингулец замерз. Лед был тонкий и малонадежный, однако воду святили в проруби, сбив для надежности возле берега деревянный помост. С этого помоста отец Борис размашистым крестом благословил мнимую Иордань, отсюда же и окроплял немногочисленных мирян священной водой.
