Навсегда (Роман) - Кнорре Федор Федорович (книги бесплатно без регистрации txt) 📗
Десятки километров прошла Аляна по тяжелой зимней дороге до хуторка, где жили родители ее матери.
Окоченевшая, ко всему безучастная, сидела она в их избушке, выслушивая сбивчивые жалобы стариков на военные бедствия, одиночество, старость…
Сочувственно качала головой, почти ничего не слыша, и крепко сжимала руки, потому что пружина все время давила изнутри: «скорей!» — и уходили, уходили драгоценные минуты. Фельдшер Хельмут со дня на день ожидал отпуска. Что, если она опоздает?..
Она с тоской оглядывала с детства знакомую комнату, давно известные бесчисленные приметы бедности: закопченные бревенчатые стены, потрескавшуюся печь и провисший от ветхости потолок, заклеенные бумажками маленькие окошечки. Дом доживал свой век так же, как и хозяева. Но старики были все-таки покрепче, повыносливей, и их мучил страх, что их убогое хозяйство — домишко, плуг, пила и ведра, сапоги и платье и полуслепая кляча — придет в полную негодность еще раньше, чем они…
Покопавшись в углу за печью, бабушка, сияя, вытащила и бережно обтерла ладонью яичко для Аляны. Старик кивнул, одобряя такую щедрость. Яйца зимой, да еще во времена, когда каждый месяц надо сдавать немцам «яичный налог», — это ведь гостинец.
Аляна все это видела, и сердце у нее немножко щемило от жалости к старикам, а больше всего от страха из-за предстоящего разговора.
Сжавшись в своем углу, она молчала, выжидая удобного момента, и вдруг ее точно толкнуло что-то: «Скорее, время уходит!» И, на полуслове прервав бабку, она сказала, что нашла мужа и теперь нужна свиная туша, чтобы его выкупить.
Она говорила это, сама отлично зная, что просит почти невозможного. Она достаточно пожила в детстве у стариков, в их хозяйстве, чтобы не знать. Взрослая, откормленная свинья — это сало, копченая грудинка, мясо на много месяцев жизни. Кусочек сала к картошке и хлебу — это праздничный обед. Несколько отборных кусков грудинки, отвезенных на базар, — это новый котел, топор или сапоги, немного табаку для старика, мыло и платок для старухи. В таком хозяйстве — это все богатство дома… Зная все это, Аляна не ожидала хорошего от своей просьбы. Но то, что случилось после того, как она сказала, было хуже всего, что можно было ждать, — старики насмерть перепугались одной мысли, что у них могут отнять свинью. Они как-то сразу поглупели, и ничего уже нельзя было им втолковать. Ну просто они не могли переварить эту противоестественную мысль, что у них отберут пищу, которой они должны кормиться всю долгую зиму.
С несчастным видом они толкались, переглядывались, успокаивали Аляну тем, что «все как-нибудь и так обойдется».
Наконец старик сказал:
— Постой, да ведь ты, никак, говорила, что тебе сейчас свинью надо? Да?.. Ну, так ничего не выйдет. Ведь нашу-то еще кормить надо полный месяц. Ее рано резать!
Старуха тоже вспомнила, что и верно рано, и оба они так обрадовались, будто тем самым все дело устроили по-хорошему.
— Вот теперь ты сама видишь, что нельзя. Нельзя сейчас забивать свинку, это круглым дураком надо быть. Ведь она как раз и входит в самый вес, идет в сало. Сейчас каждая неделька откорма дорога!
Больше они и слышать ничего не хотели, все только цеплялись за то, что забивать рано.
Аляна сидела, стиснув зубы и закрыв глаза, пока они не замолчали, исчерпав все доводы, успокоенные, но все же немножко виноватые. Затем она холодно, медленно и четко повторила все сначала: либо нужно отдать на выкуп свинью, либо ее муж, Степан, погиб. А тогда и она жить не будет.
Старуха обняла ее и заплакала, умоляя, чтоб она не умирала, что все будет, как бог захочет. Аляна, жестко выпрямившись, отворачивалась, не поддаваясь на ласки.
Старик вздыхал, кряхтел, потом стал расспрашивать обо всех подробностях сделки. И вдруг его опять осенило:
— Ах ты дурочка, моя деточка! Да ведь как только ты ему отдашь свинью, он тебя сейчас же обманет. Ведь это же немец! Окаянный немец-фашист! Да разве ему можно одну-единственную спичку доверить, не то что свиную тушу?
Старуха перестала плакать и запричитала с испугом, в котором слышалось облегчение:
— И как это, внученька, мы, бабы, не догадались? Ведь старик-то правду говорит — обманут! Как есть обманут, вокруг пальца обведут!
Оба пустились вспоминать, какие обманы бывают на свете, а старик, рассказывая один древний случай с барышником, даже приврал, назвав того немцем, хотя был он обыкновенным литовским жуликом.
— Ну что же… — Не слушая их больше, Аляна поднялась с места. — Вам ваш кабан дороже, чем жизнь моего мужа, бог с вами.
На нее накинулись с упреками. И как язык-то у нее повернулся такое выговорить?! Да они за нее оба с радостью умрут хоть сию минуту. Никого у них и на свете нет, кроме нее да ее матери! А она им все равно, что дочка…
— Но подумай сама, малютка, отдать нашу красавицу, такую чудную свинку, которую мы, как ребенка, кормили и лечили, ночей недосыпали, когда она заболела, — отдать паршивому фашисту, который тебя же обманет! Ведь сердце разрывается!
Аляна сняла со стенки свой кожушок и хотела одеваться. У нее вырвали его из рук. Старуха едва не ударила ее, стала кричать, что она еще девчонка, у нее своего разума очень мало, что грех не слушаться старших. Пускай лучше садится и кушает яичко, и все будет по воле божьей, все устроится хорошо. Она и на старика прикрикнула, чтоб он построже поговорил с Аляной, только тот совершенно не знал, как это делается, и, поддерживая свою старуху, все больше кивал, вздыхая, да укоризненно качал головой.
Бабка унесла прятать за печь Алянин кожушок и, так как та молчала, решила, что она понемногу «успокоится».
Дед, не отличавшийся особой тонкостью подхода, спросил:
— Так тебе, значит, хороший муж достался?
— Да, — сказала Аляна и вдруг, решительно расстегнув на груди платье, вытащила из заколотого булавкой кармана небольшую фотографию, где была снята вместе со Степой в доме отдыха.
Карточку поднесли к окну. За окном все белело от снега, но в избе, даже у самого окошка, было не очень светло. Разглядывали долго и как будто вовсе забыли о внучке.
— Погляди-ка, — тихо сказала старуха, — вот наша внученька Аляна со своим милым. Разве они не парочка?
— Очень красиво с них сняли, на редкость красиво сняли, совсем как живые стоят, хотя карточка и маленькая… — Старик даже причмокивал, рассматривая, — так ему понравилось.
— Как мы мечтали с тобой, старый, дожить до дня, что у нашей девочки будет хороший, добрый муж и славный ребеночек. Вот ведь дожили все-таки!
— Ты нам эту карточку должна оставить. Нам будет память, и будет на что радостно глянуть перед смертью, а, внученька? И добрый он человек, твой муж? Любил он тебя?
— Любит! — закричала, срываясь, Аляна. — Никто так не любит, как мы друг друга. Да с ума вы сошли, что ли? Спрашиваете, радуетесь! Ведь он в тюрьме сидит! В сто раз хуже, чем в тюрьме, его каждый час убить могут!
Старики испуганно оглянулись.
— Вот… его? — отупело переспросил старик. Ведь для них муж Аляны до сих пор был пустым словом.
Теперь Аляна поняла, что ухватилась за верную нить.
— Слушайте, я вам расскажу, да?
Да, они очень хотели, чтоб она рассказала. Очень даже интересно послушать. И, кроме того, пока она будет рассказывать, авось «успокоится», может, и не станет говорить больше жестоких слов, которые так тяжело слушать.
Не зная, с чего начать, она заговорила без всякой связи, рассказывая о Степе, о своей любви, о море, о сыне…
И старики удивлялись, одобряли, радовались, а когда она рассказала, как ударила Степу, — просто закричали, замахали руками и захохотали от удовольствия…
Когда рассказ кончился, старики опомнились и разом помрачнели, поняв, что произошло: они приняли Степана в свою семью. Теперь у них был близкий, хороший человек — Степан, муж внучки Аляны…
Старик заикнулся было, что лучше бы все это делать с утра, значит, завтра, но тут же махнул рукой и взялся за шапку.
Все вместе они пошли через двор смотреть свинку. Едва дед притронулся к колышку, которым запиралась дверь хлева, как изнутри раздалось нетерпеливое похрюкивание, быстро перешедшее в радостный и нетерпеливый визг. Рослая, округлая свинка месяцев восьми бросилась навстречу и стала тереться о ногу старика.
