За мной! (Записки офицера-пропагандиста) - Маркиш Давид Перецович (бесплатные книги онлайн без регистрации .txt) 📗
Нахлобучив на голову серый шлемофон с оттопыренными дитячьими ушами, я стоял за пулеметом в бронетранспортере, рядом с другими солдатами. Чуть слева передо мной вырастала из люка зеленая гибкая спина молодого командира. В шлемофоне, с рукою, положенной на большой пулемет, похожий на маленькую пушку, он был совсем не похож на того симпатичного двадцатилетнего очкарика, с которым мы четверть часа назад пили утренний кофе в столовой базы. Глядя на него, я подумал о том, что и я, должно быть, выгляжу сейчас мужественно и дико — в шлемофоне, в бронетранспортере. Мужественность и дикость — необходимые черты портрета всякого образцового солдата всякой армии. Дикость универсальна, мужественность же имеет свои специфические оттенки в зависимости от национального характера и климатического пояса. Так, например, отборные солдаты одного из соседних с нами государств на параде, перед правительственной трибуной, со зверскими лицами жрали живых змей — и это должно было выглядеть вершиной мужественности. Мужественный человек обязательно должен быть обвешан оружием, устрашения ради, а если он при этом еще и пожирает змею — это просто замечательно и прекрасно. Мужественность почему-то прежде всего связана не с жизнью, а с неестественной смертью: «мужественно пасть в бою», «мужественно взглянуть в глаза палачу». Или вот те же змеи: ведь змея может изловчиться и укусить мужественного солдата прежде, чем мужественный солдат укусит змею. Смерть от змеиного яда, на благо родины — это тоже мужественная смерть.
Мы, израильтяне, в пищу змей не употребляем по целому ряду причин, одна из которых — несомненная некошерность змеиного мяса. Всякий армейский раввин, зорко следящий за кошерностью солдатских харчей, категорически воспротивился бы пожиранию змеятины, даже в сугубо пропагандистских целях. У нас есть другие средства, чтобы обнаружить свою мужественность. Плакаты, с которых смотрит огненными глазами солдат с каменным подбородком, у нас не в ходу…
Итак, наш бронетранспортер, представляющий собой не что иное, как передвижную миникрепость, спускался по крутой лесной дороге с горы в долину. Был ранний час тихого погожего утра, долина еще спала. Посреди долины, на фоне черно-зеленой листвы большого сада, розовела черепичная крыша сооружения, похожего на замок. Приятно, должно быть, жить в таком роскошном доме, пить каждое утро кофе с молоком и свежим хлебом и, распахнув окошко, дышать воздухом сада… Дальность расстояния навевала такие приятные, литературно-помещичьи мысли. Дом под розовой крышей был образцовой кошарой какого-то богача. Этому богачу, поселившемуся то ли в Бейруте, то ли в Лондоне, принадлежала, по слухам, и вся долина впридачу. Вилла богача стояла в сосновом лесочке на склоне нашей горы, лавки там — и те были из мрамора. Это последнее обстоятельство придавало владельцу виллы дополнительный вес в глазах моего соседа по бронетранспортеру, солдата срочной службы Нисима: настоящий богач, по его мнению, должен сидеть только на мраморных лавках.
Дорога петляет по горному склону, в кронах деревьев по-курортному шумит утренний ветерок. Дорогу и долину хочется фотографировать для рекламных открыток: «Приезжайте, люди добрые, со всех концов света, глядите, какая тут красота и покой!». Мы ищем мины на дороге, ведущей в долину. Бронетранспортер ползет медленно, приноравливаясь к скорости движения нескольких солдат, шагающих перед нами и как бы составляющих наш авангард. Держа автоматы наперевес, солдаты внимательно всматриваются в каждый подозрительный предмет на дороге и на ее обочинах. В пыли дороги, то здесь, то там желто поблескивают россыпи стреляных гильз. Едва ли их разбросали тут шутки ради или от нечего делать стрелки, возвращающиеся с полигона. Гильзы не успели еще потемнеть, военные машины, курсирующие взад-вперед по этой дороге, не успели их расплющить. По краям дороги буднично чернеют обрывки автопокрышек, указывающие на то, что именно здесь были обнаружены и обезврежены вражеские мины.
Идеологи войны любят порассуждать на темы «честный бой» и «военная хитрость». «Честный бой», на мой взгляд, понятие совершенно абсурдное — много ли чести в том, что незнакомые люди бросаются друг на друга, как дикие звери, с единственной целью: зарезать, задушить или застрелить. Постановка же мин относится к категории мелких военных хитростей: идет себе человек, и вдруг его разносит в клочья взрывом. Ничего не скажешь, хороша хитрость! К убийству из-за угла люди «незапятнанных военных мундиров», «люди чести» относятся несколько брезгливо. Но чем же постановка мин отличается от бандитского стояния «за углом» с камнем, ножом или пистолетом в руке?
Мины — самое популярное оружие на нынешнем этапе ливанской войны. Следом за минами идут засады — еще одна разновидность «военной хитрости»: убить и убежать. Сеятели мин и участники засад — местные люди, недовольные создавшимся положением. Мы называем их террористами, а для их соотечественников или европейских единомышленников они — партизаны. Следует разобраться в этой нелепой мешанине понятий, настоенной на словоблудии и политической демагогии.
Казалось бы, определения достаточно понятны и ясны, во всяком случае, для нашего беспокойного района: террорист это человек, проникший из-за рубежа с целью уничтожения гражданских объектов и нападения на гражданских лиц. Партизан — это человек, на территории собственной страны нападающий на военные объекты и живую силу армии, оккупирующей эту страну. Кровожадный террорист обречен на всеобщее презрение, кровожадный партизан, напротив, пользуется всеобщим уважением. Замешанные в конфликт стороны, однако же, по-разному трактуют действия террористов и партизан. Это немного похоже на деятельность агентов секретных служб: «У нас — разведчики, и они хорошие и благородные, а у них — шпионы, и они плохие и гадкие». Для нас, таким образом, ливанские партизаны — террористы, а мы для ливанских партизан — оккупанты. И кто тут прав, кто виноват? И чей гнев более справедлив, а чей — менее? Наш гнев на нашей стороне: мы не забыли ни жертв Кирьят-Шмона и Маалота, ни нападенья на посла Аргова. Но ливанец, подкладывающий мину или стреляющий по нашему патрулю, едва ли думает о Кирьят-Шмона. Он думает о том, что мы в Ливане — чужаки и оккупанты. И если даже его науськивают против нас сирийцы или палестинцы — это не имеет никакого значения: в том жесточайшем и кровавом балагане, который называется партизанской войной, всегда кто-нибудь науськивает против кого-нибудь.
Партизанская война нарушает стройность того людоедского построения, которое называется войной законной. Партизаны как бы вмешиваются не в свое дело — разумеется, если взглянуть со стороны атакуемых ими. Партизанская группировка Дениса Давыдова, поэта и гусара, была для наполеоновских генералов бандой безжалостных и коварных разбойников. Я далек от проведения параллелей между нашими действиями и действиями германского вермахта в годы Второй мировой войны — но действия лесных партизан в России и Польше и городских партизан-сопротивленцев во Франции попортили немало крови и нервов немецким солдатам и офицерам. Для немцев они были — бандиты, их расстреливали и вешали. Для своих народов они были и остались символом сопротивления чужеземным захватчикам. Как всякий героический символ, их собирательный образ слегка подсахарен и припудрен, а образ их действий затушеван. Можно подобрать примеры и посвежей.
Думая над этим, я прихожу к выводу, что прав был Фройка со своей утопической идеей: всякое убийство — террористическое, партизанское или военное — следует приравнивать к уголовному преступлению и судить преступников международным судом.
…Американцы молодцы: в их бронетранспортере совсем не трясет, ход машины плавный. Мы обогнули виллу с мраморными лавками и спустились в долину. До главной дороги оставалось метров восемьсот. Слева, вплотную к мелкому кювету, тянулись деревья яблоневого сада, и часть солдат нашего авангарда сходу нырнула туда, как в черный пруд: густой сад был идеальным укрытием для террористов или партизан, следовало проверить, что там творится, под кронами.
