Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович (список книг .TXT) 📗
— Случайная. — Немного помолчав, перевел разговор на родную и близкую тему. — А дом наш, Алеша, сгорел, — с тихой жалостью и грустью промолвил он.
— Я знаю, папа. Его можно посмотреть?
По молчаливому согласию они свернули в главный ход сообщения и по нему подошли к своему дому, обороняемому пулеметной ротой. Дома, собственно, уже не было. Мрачно стояла в рваных пробоинах обезображенная стена, холодная и чужая. Другая, фасадная, обрушилась и грудой лежала на фундаментах. В провалы уцелевшей стены виделось зарево отдаленного пожара. Отсветы высвечивали скрюченные лестничные клетки и площадки с навалами битого кирпича.
Отец с сыном долго стояли против своей квартиры, от которой остались жалкие признаки детской комнаты с зловещим окном в мутнокрасном свете. Думал ли Алеша, мыслил ли отец, что все это случится, что все это может стать, что все это обуглится и превратится в пепел? Они смотрели на закопченную стену, за которой еще совсем недавно мирно спали дети. Только чистое и доброе встало перед их глазами; только светлое приходило им на память; только родное и сокровенное волновало их.
— Папа, я хочу посидеть у нашего подъезда.
Они сели на холодную бетонированную ступеньку подъезда, защищенного куском развороченной стены. Перед ними лежал большой темный двор. В дальнем углу темнели столбы снежной горки. Рядом с горкой был турник — от него, кажется, ничего не осталось. Здесь каждый уголок двора памятен Алеше и каждый вершок земли исхожен его босыми ногами.
— Папа, ты о маме что-нибудь знаешь?
Вот чего боялся Лебедев, думая о встрече с Алешей.
— Знаю, Алеша. Наша мама, возможно, жива.
— Мама… жива? — в изумлении подскочил Алеша с холодной ступеньки.
В его словах, произнесенных с необыкновенной глубиной и непосредственностью, было столько счастья и восторга, что ничто другое уже не могло выразить так полно его любви и душевного тепла.
— Я долго сомневался, Алеша, но теперь, кажется, не верить этому невозможно. Будем надеяться, что маму мы найдем.
— Папа… — Алеша кинулся к отцу. — Папа, это верно?
Алеша хотел прямого и определенного ответа. Другой он уже не мог принять ни умом, ни сердцем; иной ответ сразил бы его; от иного ответа Алеша повял и поник бы, как опаленный зноем цветок.
— Мне, Алеша, говорили, что мама искала тебя и Машеньку.
— Искала?..
Отец рассказал Алеше все, что знал о самом дорогом для них человеке. Алеша громко крикнул:
— Жива! Жи-ва-а!
Отец с сыном поднялись и зашагали в обратный путь.
— Ты, Алеша, теперь останешься со мной.
Когда они пришли в блиндаж, начальник штаба доложил Лебедеву, что в районе батальона противник никаких действий не предпринимал, если не считать вылазки на участке третьей роты.
— Хорошо, Иван Петрович. Представляю: мой сын Алеша.
— Ваш сын? — удивился Флоринский. — Вы, Григорий Иванович, не шутите?
— А почему вы сомневаетесь?
— Немного великоват для ваших лет. Скорее всего за брата можно принять.
— Ошибаетесь, Иван Петрович. Мой сын. Будущий географ.
— Прекрасный выбор. Знаете, Григорий Иванович, не обижайтесь на меня, если я скажу, что география — самая лучшая наука. В самом деле: леса и степи, моря и океаны. Ширь, просторы, глубины океанские. А горы? Влезешь на них и полмира видишь.
— Вы, Иван Петрович, стихи не пишете?
— В зеленой молодости пробовал. Первый стих девушка приняла, а второй отвергла, вернула с припиской: «Майков давно умер. Объяснитесь прозой!»
— И вы объяснились?
— И удачно, между прочим. Простите, я забыл вас поздравить с наградой, с повышением в звании. Поздравляю. Искренне, от души.
— Спасибо. Полковник не звонил?
— Никак нет.
Раскрылась дверь, в блиндаж вошел Павел Васильевич. С ним был комиссар. Лебедев, взглянув на Дубкова, шагнул ему навстречу.
— Наконец-то! Здравствуйте, Павел Васильевич. Давно жду. Давно.
— Вот как встретились. Товарищ комиссар, ведь это знаешь кто? Сын моего друга, Ивана Егорыча Лебедева. Постой, а это кто — Алеша?
— Я, Павел Васильевич.
— И что же ты молчишь? — Павел Васильевич крепко поцеловал Алешу. — Вот нынче какая добрая молодежь пошла. Все-таки нашел папаньку? Эх, радость-то какая. Григорий Иванович, ты мне стал роднее родного. А уж про Алешу и говорить не приходится. Теперь я от вас — ни шагу. Куда ни пойду, а ночевать сюда, вроде как домой. Гриша, ты знаешь, что твой отец, Иван Егорыч, воюет на том берегу Волги?
— Как воюет?
— Лодочниками командует. И Марфа Петровна с ним.
— И мать с ним?
Лебедев, сощурившись, посмотрел на Павла Васильевича. Очень сложные чувства выражали его темные глаза.
— И жена твоя, Анна Павловна, с ним.
— И Аннушка? — Лебедев встал. Без нужды поправил поясной ремень, расстегнул ворот гимнастерки. — Через час должны быть лодки, — сказал он охрипшим голосом. — Алеша, поедешь на тот берег. Да, да — поедешь. Скажешь там… Одним словом, скажешь все, что знаешь. Собирайся.
— А я, Григорий Иванович, поеду провожатым.
Для Лебедевых приезд Алеши был неожиданным. В первую минуту не было ни слез, ни радостных восклицаний. Внезапность на какое-то время, лишила даже чувства. Алеша остановился среди землянки и не знал, к кому раньше кинуться.
— Чего вы испугались? — сказал Павел Васильевич, проходя наперед. — Ай не рады!
И тут хлынули слезы и причитания Марфы Петровны. Анна Павловна молча обняла сына. Она целовала его за всех: за мужа, за Машеньку, о которых она пока ничего не знала. Алеша для нее был смыслом жизни. И только тогда потекли по ее щекам тихие слезы, когда от сердца отвалилась окаменевшая тяжесть; и только тогда радостно заблестели ее глаза, когда с души сошла ледяная корка материнской муки. Эта ночь для Лебедевых была полна радостей и тревог. Письмо Лены читали долго. Марфа Петровна прерывала чтение рыданиями.
— Ленушка, — еле выговаривала она. — Детинка, милая. Господи, отврати ты лютую смерть от нее. Ослепи нечистого. Покарай его всеми карами. Отец! Ты что молчишь? Батюшки, дитя родного на смерть послали. О-о-о!
Когда письмо дочитали, Марфа Петровна ушла на берег Волги. Чувства и мысли унесли ее к дочери, где все стало чужим: и земля, и воздух, и солнце; где стояла сплошная ночь, темная и непроглядная. И в этой тьме, кипящей нелюдями, мечется Лена, как загнанная овечка, не зная, куда ей приткнуться, где укрыться. Много разного приходило на ум Марфе Петровне. И все только плохое. Смотрит она на сверкающую изгорбину фронта, и чудится ей, что Лена лежит на холодной стене разрушенного дома и глядит на нее затравленной зверушкой.
— Ваня! — вскрикнула Марфа Петровна.
— Что с тобой, мама? — испугалась Анна Павловна. Она сидела несколько поодаль и думала свои думы. — Тебе плохо?
Анна Павловна взяла свекровь за руки и помогла ей подняться.
На фронте внезапно установилась тишина. Это было так необычно для Сталинграда, что озадачило всех. Тишина встревожила и семью Лебедевых, Иван Егорыч первым заметил затишье. Прислонившись к старому осокорю, он напряженно вглядывался в развороченный город. Там всюду было безлюдье, тишина, спокойствие. Нехорошо стало на душе у Ивана Егорыча. Очень недоброе подумал он в ту минуту: «Отступают. Сдают город. А быть может, уже переправились на левый берег?» Иван Егорыч посмотрел на Волгу. Река текла спокойно, как будто тоже отдыхала от грохота войны; она не сверкала от взрывов, не дыбилась водяными глыбами, лишь чернела трубами затопленных пароходов да спокойно несла покачивающиеся бревна, куски разбитых переправ, полузатопленные рыбачьи лодки. Иван Егорыч заспешил к офицеру катерной переправы и напрямоту спросил его о последних новостях с фронта. Офицер, хорошо зная Лебедева, успокоил его, сказал, что тишина, действительно, немного странная, но она протянется недолго и что для беспокойства нет никаких оснований.
— Готовьте лодки к ночным рейсам, — сказал он Ивану Егорычу, закончив беседу.
