Прощайте, любимые - Горулев Николай (читать бесплатно полные книги .txt) 📗
— Я не голодный...
— Вон щеки как ввалились, одни глаза да брови... и обносился... Я покормлю тебя да истоплю баньку.
— Есть в деревне полиция?
— Бог миловал. Один Кузьма Кузьмич за все начальство. — Староста, что ли?
— Он остался в деревне со страху, согласился со страху быть старостой...
— Он со страху и продать может.
— Не думаю.
— А зря. Они, эти трусливые, на многое способны, а мы почему-то жалеем их за трусость.
— Не жалеем мы, сынок. А думаем, что супротив своих он все-таки не решится... Так я тогда баньку сперва... Отцовский костюм тебе достану, белье новое...
— А Катя с матерью живы, здоровы? — спросил Федор и отвернулся, чтобы мать не заметила, как краска залила его лицо.
— Живы, чего им станется. Когда фронт проходил, в ямах прятались, а теперь пока тихо...
Банька стояла за гумном, на берегу небольшого ручья, поросшего ольшаником. С ней было связано много детских воспоминаний. Мать перестала его купать дома и взяла впервые с собой в баню, когда ему было годика четыре. Пошел он охотно. Ему правились камни в углу печи, которые из черных становились красными от огня, нравилась огромная деревянная бочка в другом углу, в которой было так много воды, что можно было напоить всю деревню, правились беленькие дощатые полки, по которым можно было подняться до самого потолка.
Все это потеряло сразу свою привлекательность, когда мать плеснула на горячие камни ведро воды. Банька сразу наполнилась густым туманом, от которого стало трудно дышать, и в этом тумане пропали из виду печь, бочка и полки: Федя испугался и закричал. Мать пыталась успокоить его, по он кричал изо всех сил, пробуя прямо голышом выскочить на улицу. Мать торопливо набросила на него рубашонку, штанишки, и он босиком по теплой податливой пахоте помчался домой.
Федю еще долго не могли уговорить идти в баньку, пока отец не пристыдил его, что никто из ребят в деревне не будет с ним играть, а учитель не примет в школу того, кто не моется в бане. Последний аргумент был самым сильным, и Федор покорился. Правда, с отцом было не так страшно. Он даже забрался на третью или четвертую полку, но когда отец начал размахивать веником, Феде показалось, что его обдали огнем. Он скатился с полок вниз и начал плескаться в деревянной шайке с холодной водой, а отец хлестал себя веником и весело хохотал в густом облаке пара, где-то под самым потолком.
Федор вспомнил все это, когда надевал в предбаннике отцовский, почти не ношенный костюм. Набросив стеганку, подаренную Светланой Ильиничной, он не спеша пошел к дому.
Хотелось пить. В сенях он набрал из ведра алюминиевую поллитровую кружку. Вода колола холодком зубы и освежала. Федор открыл дверь в хату и остановился — у окна увидел Катю.
Катя ни капельки не изменилась. Может, только чуточку похорошела. Да глаза были не такими грустными, какими запомнил их Федор, прощаясь с Катей в конце июня.
Федор ждал этой встречи, часто думал о ней, а увидев Катю, растерялся. Он не знал, как поступить — подойти к ней и, как прежде, просто по-дружески подать руку или броситься к ней и обнять. Пока Федор стоял в нерешительности, Катя подошла к нему и улыбнулась:
— Живой?
— Я ведь тебе говорил — не прощай, а до свидания.
— Ну, ладно... — Катя протянула ему руку и, когда Федор взял ее в свою широкую ладонь, прильнула на мгновение к нему и поцеловала в щеку. — Здравствуй, Федя. Я рада, что ты вернулся.
Федор хотел было обнять Катю, но она снова отошла к окну, с любопытством рассматривая Федора,
— А ты изменился. Повзрослел, что ли.
— Повзрослеешь... — криво улыбнулся Федор. — Если б не добрые люди — богу душу отдал бы.
— Я про Могилев знаю. Вы там были настоящими героями.
— Ты бы посмотрела на него сейчас, — вздохнул Федор. — Сердце кровью обливается. И не потому, что разрушены дома или целые улицы. Изменились люди. Ушли в себя, затаились, стали бояться друг друга. Каждый думает — кто тебя знает — может, ты теперь уже не тот, кем был раньше?
— А меня ты не боишься? — спросила Катя и улыбнулась. Федор повесил стеганку, подошел к Кате вплотную, взял ее за руку:
— Боюсь, Катюша... Честное слово. Мне казалось, что после всего пережитого тобой и мной я приду и обниму тебя... потому что... ты знаешь почему...
— Ну и обними, — шепнула Катя.
Федор не поверил своим ушам. Он посмотрел в повлажневшие теплые глаза Кати, и кровь бросилась ему в лицо. Он крепко прижал к себе Катю и неловко, торопливо, задыхаясь от радости, стал целовать ее губы, лицо, глаза, волосы.
Катя стояла притихшая, обессиленная, не отвечая на горячие ласки Федора.
— Катюша, милая... я люблю тебя...
Катя легонько отстранила Федора, села на скамью и, положив голову на стол, расплакалась. Она громко всхлипывала, вздрагивая всем телом, а Федор стоял рядом и не знал, как утешить ее.
— Катюша, что с тобой, ну не плачь... прошу тебя... я не могу видеть, как ты плачешь...
Эти неожиданные слезы снова поставили Федора в тупик. О ком сейчас плачет Катя? То ли, как прежде, при воспоминании о Владимире, то ли о себе и своей неудавшейся жизни, то ли... Он не знал, что думать, и от этого еще больше терялся.
— Ну что ты, ну успокойся...
Катя подняла голову, посмотрела на Федора покрасневшими глазами и сказала с дрожью в голосе:
— Я плачу, потому что... я потом тебе расскажу... потом... — Она поднялась и торопливо, словно боясь, что ее будут удерживать, вышла в сени, а потом на улицу.
Федор смотрел в окно. Катя шла не оборачиваясь, придерживая на груди незастегнутое тоненькое демисезонное пальто. Точно так ходила она к подругам, когда училась в школе. Только тогда у нее не было этого демисезонного пальто, а коротенький серый жакет, рукава и воротник которого были отделаны заячьим мехом. Именно в это окно смотрел тогда Федор, чтобы увидеть, как Катя будет возвращаться домой.
— Что же случилось?
Вернулась мать, пристально посмотрела на возбужденного Федора, предложила;
— Ты ляг, сынок, отдохни после баньки, а я тебе свежих картофельных оладей испеку.
— Спасибо, мама.
— Ты, наверное, уже забыл, какие они на вкус?
— Забыл.
Федор лежал за дощатой перегородкой на кровати и думал. Мать постукивала чепелой, наливала на горячую сковороду тертую картошку, а она шипела, потрескивая, напоминая Федору безмятежные дни детства, когда он, уже проснувшись, лежал с закрытыми глазами и слушал, как хлопотала в доме мать. Это было всегда, было привычно и вселяло спокойствие — раз мама хлопочет, значит, все в порядке, значит, ничего особенного не случилось.
За столом мать сидела задумчивая, не притрагиваясь к еде.
— А ты, мама?...
— Я сыта, сынок. Да ты же знаешь, что я эти самые драники не очень уважаю... А ты без них никак не мог...
Федор улыбнулся и замолчал.
— Я вот что, Федя... — продолжала мать. — Встретила я Катю, когда она от нас шла... Глаза у нее были на мокром месте... Ты бы не обижал ее, сынок. У нее и так не получилась жизнь... Вдову каждый может обидеть, а заступиться некому, кроме родной матери, пока она есть... Так ты уж... не обижай ее, не надо этого тебе... да и время сейчас такое трудное, что не мне тебе рассказывать... а Катя...
Федор встал из-за стола, молча посмотрел в окно, потом свернул цигарку и закурил. Мать смотрела на него, ожидая ответа на свои слова, а Федор думал и не знал, что сказать матери. Неужели она никогда ничего не замечала?
Федор ушел за перегородку, снова лег и сказал тихо, но так, что мать его услышала:
— Я люблю Катю, мама. Давно. Еще до того как она уехала с Владимиром на Дальний Восток. И ничего не изменилось теперь, когда она возвратилась с ребенком. Ничего. Мне кажется, наоборот, она стала для меня еще ближе... — Федор впервые говорил с матерью об этом, и откровение сына тронуло мать.
— Ты не думай, — сказала она, — что я такая слепая... я давно замечала, но думала... детское, еще от школы... а ты, оказывается... Да разве я против? Она хорошая, умная, только разве сейчас время говорить об этом? Никто не знает, что будет завтра... Вот и ты... ты тоже не знаешь?
