Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - Симонов Константин Михайлович (читать онлайн полную книгу .TXT) 📗
Ксения весь ужин радовалась тому, как они красиво, по ее мнению, расстались и красиво теперь встретились. Хотя одно было неизбежным, а другое вышло случайно. И они просто-напросто не причинили друг другу лишнего зла. Только и всего.
Но и эти мысли о Ксении только минутами появлялись у Лопатина и сразу же исчезали, и даже инстинктивно тревожившее его молчаливое внимание рядом с ним сидевшей Ники было все-таки чем-то вторым, не самым главным за этим столом.
А главным была все равно вот эта сидевшая напротив него, давно знакомая ему по сцене немолодая и некрасивая женщина, с мужским орлиным носом, смотревшая ему прямо в глаза с таким откровенным и жадным интересом, словно она не смотрела, а ела ложкой все, что думал и говорил он, отвечая на ее вопросы.
Ксения сначала посадила актрису рядом с Лопатиным, но Зинаида Антоновна, задав ему два или три вопроса, поднялась и обменялась местами с посаженной напротив него Никой, сказав, что Нине Николаевне, наверное, все равно, а она не умеет говорить с людьми в профиль.
Она называла всех сидевших за столом – и Нику, и Ксению, и ее нового мужа – только по имени и отчеству. Лопатин вспомнил слышанный еще до войны в Москве рассказ, что она в театре всегда зовет по имени и отчеству даже студийцев, мальчишек и девчонок, и он посреди разговора спросил, правда ли это.
– Разумеется! Я привыкла к напраслинам, но это как раз правда, – сказала она. – А кто дал мне право, работая в одном с ними театре, обращаться к ним как-то по-другому, чем они обращаются ко мне, – возраст, должность, звание или относительно большая, чем у них, известность? Что? Неужели вам не стыдно перед другим человеком, когда вы по собственному произволу присваиваете себе право называть его как вам вздумается – на «ты» или «вы», по имени или по имени-отчеству, а у него по отношению к вам этого права нет: вы заранее мысленно лишили его этого права! Не выношу – «Петька», «Колька», «поди», «принеси», – и мне никто не Колька, и я никому не Зинка – ни в пятьдесят, ни в двадцать. Не люблю произвола! Терпеть не могу! – не сказала, а крикнула она в лицо Лопатину.
И внутренняя сила этого выкрика так далеко отстояла от всего, казалось бы, частного и не для всех обязательного, о чем она только что говорила, что Лопатин ощутил за этим давно и стойко выстраданную мысль, имевшую отношение не к именам и отчествам, а к жизни.
– Зинаида Антоновна, по-моему, вы даже напугали Василия Николаевича, – услышал он насмешливый голос Ники.
– Он фронтовик, ему нельзя пугаться никого, даже меня! – хохотнула своим мужским смехом Зинаида Антоновна и удержала мужа Ксении, пытавшегося налить ей водки. – Я уже сказала вам раз и навсегда: не поите меня водкой. Лучше добавьте мне плова, я от него добрею!
Подложив ей плова, он все еще продолжал держать бутылку в руке.
– Ну, всего одну – за фронтовиков! И за вашего мужа, и за Василия Николаевича, и вообще за всех.
– Не буду, это бессмысленно! Им все равно не станет от этого легче.
Она перевернула свою рюмку вверх дном и снова уперлась глазами в Лопатина.
– Ответьте мне, но только правду: вы сами, своими руками, убивали немцев?
– Может быть, – сказал Лопатин. – Но не думаю.
– Как это понять – не думаете?
– Очень просто. В начале войны несколько раз вместе с другими стрелял в немцев из винтовки, а этой осенью один раз из пулемета, но не уверен, что именно я попадал в них.
– Теперь поняла. А вам хотелось, чтобы их убивал не кто-то другой, а вы сами?
Лопатин пожал плечами и сказал, что он как-то не думал об этом в применении к себе. Думал обо всем, вместе взятом: что фашистов необходимо убивать, потому что иначе не победишь, и что хорошо, когда мы их убиваем, а сами остаемся в живых, и плохо, когда все получается наоборот. Об этом он, в сущности, и пишет всю войну. Конечно, не только об этом, но почти всегда и об этом, потому что это и есть война.
– Поняла, – сказала Зинаида Антоновна. – Но ответьте: испытали бы вы удовлетворение или даже наслаждение, если бы точно знали, что не кто-то другой, а именно вы убили одного или нескольких фашистов?
– Удовлетворение, пожалуй… А слово «наслаждение» мне не нравится, мало подходит к войне.
– А как же быть со словами «есть упоение в бою…»?
– Не знаю, как быть с этими словами, впрочем, как и со многими другими, написанными на эту тему, – сказал Лопатин. – Я не перечитывал своих корреспонденции, но думаю, что слова «упоение» в них нет. Не приходило в голову…
Ему показалось, что она не просто спрашивает, а допытывается до чего-то очень важного для нее самой, и он, отвечая, испытывал, еще не до конца понятное ему самому, чувство ответственности за каждое сказанное слово.
– И еще вот что скажите мне. – Она продолжала внимательно смотреть прямо в глаза Лопатину. – Вот вы фронтовик…
– Для точности, я не совсем фронтовик, – перебил Лопатин. – Я человек, по долгу службы бывающий на войне…
– Ну, человек, бывающий на войне, ответьте мне: что значит для вас решимость умереть за родину? Какое чувство за этим стоит?
– Это не чувство, – сказал Лопатин. – Да и «решимость умереть» – не совсем те слова, и даже совсем не те… Как это так – решимость умереть? Решимость умереть – это из области самоубийства. На войне точнее говорить о решимости сделать все, что от тебя зависит, в условиях, когда это грозит смертью. Иногда – вероятной, и как крайность – почти неизбежной. Какое чувство стоит за этим? Наверное, все-таки желание жить, даже перед лицом неизбежности. Без этого до самого конца остающегося чувства нет и самопожертвования.
– Так, значит, чувство все-таки есть?
– Значит, все-таки есть, – согласился Лопатин. – Я говорю не о себе, а просто думаю сейчас вдвоем с вами.
Лопатин услышал, как облегченно вздохнула Ксения, – боялась, что он взорвется! Помнила по себе, как это с ним бывало, когда она приставала к нему, и боялась, не понимая разницы между собой и этой женщиной, между ее и своими вопросами.
– У вас сделались злые глаза, – сказала Зинаида Антоновна. – Это потому, что я вас заставила думать о том, о чем вы не хотите или устали думать. Не злитесь на меня! Я мучаю не вас первого, потому что ставлю здесь, в Ташкенте, пьесу о войне, не имея о ней собственного представления. Я уже стара и хорошо знаю, как страдают и как умирают люди, и как они узнают о смерти других людей, и как боятся за их жизнь, но всего этого недостаточно, чтобы поставить пьесу о войне. Мне нужно знать о войне что-то еще, и я добиваюсь это знать! Мне нравится пьеса, мне кажется, что она честная, я уверена в чувствах автора, но не уверена в произносимых со сцены словах. Иногда в самих словах, а иногда в том, как их произносят на репетициях актеры.
