Воображение мира - Иличевский Александр (читать книги онлайн бесплатно полные версии txt) 📗

Александр Иличевский

Воображение мира

В оформлении обложки использован фрагмент гобелена «Плененный единорог» (ок. 1500)

© А. В. Иличевский, 2019

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2019

© Издательство Ивана Лимбаха, 2019

Воображение мира

Книга и сад

Впервые о саде как первом признаке зрелой цивилизации меня заставил задуматься один археолог, когда я сплавлялся на ялике по Нижней Волге. Во время этого путешествия я побывал в знаменитом селе Селитренном, где когда-то добывалась аммонийная селитра: порох, дымивший над войсками шведов при Полтаве, брал свое начало именно отсюда. А еще раньше – в XIII веке – здесь простирался и высился Сарай-Бату, одна из столиц Золотой Орды, основанная чингизидами и существовавшая за счет северной ветки Великого шелкового пути. Когда Тимур отрезал ее своим ужасающим неофитским нашествием, город в считаные годы опустел и был занесен песком. Сейчас вокруг Селитренного об этом напоминают лишь раскопки, разбирающие средневековую свалку канувших гончарных производств, и заливные пастбища, утоптанные и выщипанные овцами до состояния изумрудных зеркал.

Мы побрели сквозь зной к раскопам. Археологи встретили нас пивом, добытым из прохладного шурфа, и жереховым балыком.

Во время этой встречи на Ахтубе я узнал, что в те времена, когда Лондон насчитывал шестьдесят тысяч жителей, а Париж сорок, в Сарай-Бату жили сто двадцать тысяч человек, город тянулся вдоль реки на десять верст, здесь высились дворцы и караван-сараи, били фонтаны.

Но главное – тут располагались висячие сады, по роскоши своей не уступавшие, как говаривал один восторженный голландский купец, воздушным садам Семирамиды. И это притом, что до Версальского сада, до сада Букингемского дворца, сада Тюильри и дворцово-парковых затей Людовика при перестройке Лувра было еще очень далеко.

Дерево растет медленно – в отличие от травы на пастбищах.

Сад невозможно вырастить без воображения, ибо только воображение способно дать основание для достижения цели, поскольку воображение – ядро деятельности сознания.

Чем, скажем, отличается воображение от фантазии? На этот вопрос можно ответить лишь с известной долей субъективности. Корень слова «фантазия» отсылает к фантазму, то есть к чему-то яркому, но не существующему. В «воображении» корень связан с образом, то есть содержит творческое начало, дающее возможность развивать знания о мире в соответствии с его уже существующим в уме образом. Иными словами, главное в воображении – его инструментальность, возможность создавать новый смысл.

Фантазия в сравнении с воображением умалена в существенности, то есть не обладает общим для всех значением. Скажем, фантазия не способна оказаться предметом веры многих, то есть обладать отличным от нуля значением, пригодным для обобщенного опыта.

Если говорить проще: фантазия – ложь, воображение есть развитие истины.

Недавно погиб великий математик, нобелевский лауреат Джон Нэш. Он был болен шизофренией, и вот трагические слова, сказанные при выздоровлении: «Сейчас я мыслю вполне рационально, как всякий ученый. Не скажу, что это вызывает у меня радость, какую испытывает тот, кто выздоравливает от физического недуга. Рациональное мышление ограничивает представления человека о его связи с космосом».

Искусство японского сада начинается с первых храмовых садов. Слива, вишня, глицинии, азалии, цепкий плющ. К IX веку появляется философско-живописная разновидность: сад камней – причудливой формы камни с высоты птичьего полета, с высоты взгляда Творца суть острова посреди океана из мелкого галечника и песка, расчесанного, как море волнами.

Японский сад олицетворяет природу или даже Вселенную. В нем содержатся горы, холмы, острова, ручьи и водопады, леса, кустарники, бамбук, злаки, травы, мхи. Беседки и чайные домики – места для медитации, в том числе и церемониальной, располагаются там, откуда открываются лучшие, с точки зрения дзен-буддизма, панорамы. Каждый уголок, каждая часть и взаиморасположение наделены значением в соответствии с выработанной в культуре риторикой уникальной связи души и мироздания.

А то, что сад живой, означает, что система, положенная в его основу, есть сущность саморазвивающаяся, но в то же время в каждое мгновение сохраняющая все пропорции, необходимые для кодификации системы воззрений японской философии.

Можно проследить, как в творчестве Вергилия тревожное пастушество сменяется земледельческим покоем. «Буколики», сама мечта поэта о возвещенной устами пророчицы Кумской идиллической эпохе, которая настанет с появлением на свет Золотого Младенца, есть предвидение царства Бога на земле, и представлялось оно поэту в виде земледельческого труда.

Сад вбирает в себя взгляд на мироустройство того, кто его возделывает.

Подобно тому, как Вселенная оказывается данной нам в ощущении проекцией – «одеянием» Творца, несущим образ и подобие своего Создателя, так и сады становятся отражением своих творцов, сообщая о них едва ли не больше, чем те могли бы о себе рассказать.

Всерьез прочувствовать, что такое садово-парковое искусство, мне пришлось в юности в Гатчине, знаменитом личном прибежище Павла I, известного печального фрика российской царской династии, робко, но упрямо пытавшегося внедрить, подобно своему деду, Петру Великому, ценности мировой цивилизации в архаичное общество своих подданных. Почерневший в советском безвременье, искореженный разрухой дворец был заброшен, смотреть там было нечего, там не было даже паркета, а вот парк завораживал. Причем поначалу было неясно, парк ли это или гостеприимный светлый лес с дорожками. Но сомнения рассеялись, когда деревья расступились, и я вышел к небольшому холму, на вершине которого обнаружился аккуратный кратер и в нем живописный пруд, обрамленный рядом скамей.

Так я познакомился с английским парком, стиль которого определен не подчинением природы человеческому замыслу, но соподчинением творческого начала человека природному замыслу Творца.

Гатчинский парк мне тогда, наверное, под влиянием образа своего угрюмого царственного создателя (взвинченного отчаянной борьбой с силами хаоса с помощью утопических идей о порядке и страшившегося призраков – сгустков его страха перед архаикой, которые его в конце концов и погубили), показался моделью загробной жизни. Это было одновременно величественное и сумрачное ощущение.

Есть прилагательные, которые редко встречаются и потому запоминаются лучше. Прилагательные вообще сомнительны в любом тексте, ибо задействуют зрение, перцепцию вообще, то есть наглядность, а это вредит главному богатству: воображению.

Мое любимое из цветовых – «еловый».

Использовать его можно только в редких случаях. Например, без него невозможно объяснить, какого цвета была у нас школьная доска в классе – стеклянная, матовая, издававшая под мелком звонкий стук при каждом прикосновении: четкий ритм изложения неизбежно отражался в тетрадях, а хрустяще-скрипучий нежный звук лекторского письма – почерк на такой доске был наиболее четким – услаждал слух.

Или, например, «лиловый».

Что вспоминается, когда слышишь его?

Сирень, дождевые облака, звездный сумрак, наползающий с востока на закате солнца.

А еще – словосочетание: «лиловая собачка».

Оно из «Войны и мира».

Лиловая собачонка увязалась за Платоном Каратаевым и Пьером в плену у французов, когда солдат и офицеров увели шеренгой из балагана на Девичьем поле.

Собачка была низенькой и кривоногой и питалась трупами людей и лошадей, то ковыляла, то нагоняла рысцой колонну пленных.

Почему такая – лиловая – масть запоминается?